почти с отчаянием, что опоздает опять. Вот джейраны, точно сломавшись в беге, замерли в воздухе, круто сменив путь, и начали исчезать, уходя в снежную заверть пурги. Конь храпел и хрипел, билась под ногами земля, мокрые струи текли по горячему, иссеченному ветром лицу. Пришлось умерить конский бег, остановить, оглянуть кругом.
Выбираясь из снежной каши, с увала скатился всадник в мохнатой лисьей шапке, подскакал, показывая в улыбке оскал зубов. Семен удивленно узнал Джанибека. Хан был один, нукеры отстали, растерялись в нежданно налетевшей метели. Здесь, в западинке, было тихо. Конь стоял, поводя боками, шумно дыша. Джанибек подъехал шагом, не слезая с коня, потянулся к Семену, обнял и стиснул за плечи.
– Как тогда! – сказал по-татарски, но Семен понял, кивнул. – Не убьешь меня, князь?
Это тоже понял Семен, отмолвил:
– Зачем?
– А если бы от моей жизни зависела свобода народа твоего, убил бы?
Семен сдвинул брови, стараясь понять. Джанибек повторил опять, мешая татарские слова с русскими. Семен понял, потряс головой:
– Нет!
– Почему? Бог Иса не велит?
Как ответить, не зная языка или почти не зная? От одного не многое зависит, решает земля, народ. Ежели народ не готов, он не примет воли, она ему не нужна, отдаст ее другому, худшему, вот и все! А когда народ весь захочет, поймет, возжаждет, его не остановить и тысячам. Это как рухнувшая плотина. И опять не нужно будет кого-нибудь одного убивать! Семен кричал в ухо Джанибеку русские и татарские слова, показывал руками и пальцами, вспотев от усилий. Хан, кажется, понял.
– Но коназ Дмитрий убил твоего дядю, коназа Юрия! – сказал он, и по именам князей Семен понял фразу.
– Ничего не изменилось на Руси! – прокричал он в ухо Джанибеку. – Ничего!
Густыми хлопьями пошел снег. В снежном, уравнявшем небо с землею мороке, гортанно крича, к ним пробивались, торопясь с разных сторон, отставшие ханские нукеры.
– Ты никого не хочешь убивать? – спросил Джанибек.
И Семен опять понял и потряс головой.
– Никого!
Нукеры уже были близко.
– Прости, коназ! – сказал Джанибек, кладя руку ему на запястье. – И я тоже не хочу войн! Но так, как ты, говорят немногие. Завтра вечером опять приходи ко мне!
Нукеры с виноватыми лицами уже подъезжали к хану.
Вечером, вытирая жирные пальцы и по-прежнему чуть надменно глядя на русского князя, Джанибек вернулся к разговору, начатому в степи. С князем Семеном был свой переводчик, Шубачеев, и беседа шла стройно, не спотыкаясь преградою разноязычья.
Семен вновь и толково пояснил свою мысль, что, ежели народ, земля не готовы к чему-то, никакая смена властителей не изменит сущего.
– Землю не подымешь за волосы, как не велишь родить до срока. Можно лишь надорваться в тщетных усилиях… – Семен, не договаривая, взглянул в глаза новому повелителю Сарая, жарко почуяв, что разговор коснулся запретной для обоих черты.
Джанибек, насупясь, покивал головою. Понял. Видимо, применил и к себе. Семен с уважением к хану подумал о том, что тот храбр истинно: храбр трудной способностью обличить самого себя.
Джанибек поглядел внимательно на Семена, вновь невесело усмехнулся, и пошли «почему»:
– Почему князь Иван Коротопол убил пронского князя? Почему Юрий требовал убить Михаила? Почему урусутские князья тоже часто убивали друг друга? Почему, почему, почему?..
– Да, несдержанность, нетерпение, жестокость, вера в свою правоту, месть – все было. Я же говорю не о том, что, к прискорбию, было, а о том, что должно быть!
– Но и ты сам, князь!
– И я. И надо мной грех. Я баял тебе об этом!
– Как и надо мной?
– Не ведаю, хан. Не скажу. У тебя своя вера. Правишь ты хорошо, при тебе подданные перестали страшить всякий час за свою жизнь.
– Быть может, это игра и я только жду часа?
– Нет, Джанибек, нет. Иначе бы ты так не беседовал со мной, не привечал гостей, не следил законы.
– У тебя, коназ, будут теперь сыновья! Новая жена родит тебе сына! Непременно родит! Ты слишком… тонок, коназ, – хан явно не нашел слова, – ты как святой, нельзя так! Врагов надобно убивать, так велит закон!
– Ваш закон, – поправил Семен, глядя в глаза хану. – Наш закон велит, елико возможно, миловать и прощать, ибо допускает раскаянье преступившего и спасенье покаявшегося!
– Елико возможно? Вот ты и споткнулся, коназ! Когда и для кого возможно? – Джанибек смотрит на него, молодо раздувая ноздри. – Ты мыслишь как дервиш!
Он подносит чашу ко рту, задерживает ее, спрашивает:
– И ты не пошлешь ратных, ежели подступит враг?
– Пошлю.
– Но сам не пойдешь воевать?
– Пойду, ежели прикажет нужда. Я князь, мое дело карать и боронить землю! Правитель не может быть святым.
– Темен ваш закон! – вздохнув, отвечает Джанибек.
– Да, его трудно постичь так… сразу…
– Объясни еще раз, – спрашивает Джанибек, – почему коназ Дмитрий все же убил коназа Юрия? Он не поверил в его раскаянье? Или совершил грех?
– Царство небесное казненному Дмитрию! Но не убил он моего дядю, а казнил за донос, как каждый из нас, встретив Иуду Искариотского, ни на минуту не задумавшись, казнил бы его! И поверь мне, хан, ни разу за время ожидания казни совесть не укорила князя Дмитрия Грозные Очи. Он знал, что вершил суд, а не преступление. Я тоже обязан вершить суд и карать по совести моей. Каков мир, окружающий нас, видим мы оба… Надо драться, когда подступает враг, и надо казнить… Но без ненависти! Так, как на наших иконах изображают Георгия, победителя змея. Он убивает змея, но не радует тому, а как бы исполняет долг, очищая мир от зла!
– Наш закон тоже не прост! – чуть обиженно возражает хан. – Пей! Что не пьешь? Не хочешь? Тогда ешь! Бери хурму! Вот виноград, дыня, урюк, инжир! У тебя этого нет, все бери!
Стройный юноша, скорее молодой муж, с лицом, опушенным легкою бородкой, без спросу вошел в юрту, скорым шагом подошел к хану, наклонился, спросил о чем-то вполголоса. Оценивающим рысьим взглядом окинул урусутского гостя, вышел. Хан проводил его чуть насмешливым нежным взглядом своих удлиненных глаз. Сказал с невольною гордостью:
– Сын! Бердибек! Любит охоту, вино и женщин! Молодой конь без узды! Хорош?
Семен кивнул головой. Что-то в этом и вправду красивом царевиче остро не понравилось ему. Но о чужих детях не спорят с их родителями. Самый умный не поймет порицающего, затаит обиду, а то и месть. Дети, тем паче сыновья, – надежда отцов. В сыне оставить себя – вот чего хочет любой.
– И ты не убьешь меня, ежели подойдет так, что это надобно
