Можно было бы рассказать, как уже после Гражданской войны, ему, существу в общем-то изворотливому, удалось на время затаиться, а потом неплохо устроиться на одной из шахт Донецкого района, где он работал десятником.
И о том, как он нашёл себе жёнушку, которая была воплощением его самого, но только в женском теле — тоже можно бы рассказать…
Но всё это были только новые и новые шаги на тёмном пути того духовного разрушения, который Соликовский избрал для себя в ту ночь, изуродовав и убив беззащитную собачку и её детёнышей…
* * *
И Соликовский и его жена с огромнейшим нетерпением ждали прихода фашистов.
И как только оккупанты пришли, огромный, одетый в старую казацкую одежду мужик заявился в гестапо, и там, показывая свои похожие на молоты кулаки, заявил своим хрипящим и свистящим, похожим на завывания чудовищного змия голосом:
— Готов служить вам! Готов на всё!
И он действительно был готов на всё, и показал такое усердие в истязаниях и убийствах людей, что гестаповцы наградили его — назначили начальником Краснодонской полиции.
Витька Лукьянченко не мог рассказать пришедшему к нему Вите Третьякевичу о подпольных группах Первомайки; просто потому, что он не знал, кто в эти группы входит. Но, однако, он знал, что такие группы существуют, так как до него доходили слухи о распространяемых ими листовках…
Прошла ночь, и Витя Третьякевич проснулся, поднялся с кровати, предоставлённой ему Лукьянченко, и прошёлся к столу, где лежали написанные накануне Лукьянченко листовки. Приоткрыл ставню — свежий ветерок ворвался в комнатку. Витя, нахмурившись, начал читать. Тут и Лукьянченко проснулся и, приподнявшись, спросил:
— Ну как тебе наша листовочка?
Витя Третьякевич ответил:
— Вот в том то и дело, что не листовка это, а листовочка. То есть, содержимое вроде бы правильное: саботировать приказы немецкого командования, и вообще — всячески бороться с захватчиками, но и написано коряво, и грамматических ошибок много. В общем, с одной стороны хочется сказать — молодцы вы, что хоть какое-то сопротивление оказывается, а с другой стороны — всё это пока что напоминает детский сад… Ведь у врагов наших — и дисциплина жёсткая, и…
— Ну, да как же — дисциплина у них жёсткая! — хмыкнул Лукьянченко. — Сколько раз пьяных полицаев видел, а уж как солдатня их себя ведёт — думаю, не стоит рассказывать.
— Так то оно, конечно так, но пойми, и этих пьяных полицаев в узде держат; и соглядатаев и тайных агентов много на полицию работают. В общем, много можно плохого и про немецкую армию говорить: и про их зверства, и про бездушие их, но ведь если бы не было у них порядка, так разве смогли бы они до нашего Краснодона докатиться?
— Нет, — вздохнул Лукьянченко.
— Вот и я про то же. А у вас что за организация: даже не смогли наладить связь с Первомайцами!.. Я уж не говорю о других посёлках… Ведь наверняка же, не только в городе Краснодоне, но и, например, в посёлке Краснодоне собрана антифашистская группа. Там ведь тоже очень хорошие ребята живут. Например, Коля Сумской…
Лукьянченко слушал Виктора Третьякевича, как заворожённый. Ведь уже говорилось, что пятнадцатилетний Лукьянченко почитал Виктора едва ли не самым главным человеком в Краснодоне. И вот его предположения получали подтверждение… Лукьянченко даже казалось, что Виктор сможет сделать так, что Краснодонская молодёжь, да и взрослые сплотятся в такую мощную организацию, что они просто выметут захватчиков из родного города, и никогда их уже и близко не подпустят.
И причиной таких мыслей была не только детская наивность Лукьянченко, но и та огромная энергия, которая исходила от Виктора Третьякевича.
И вот Лукьянченко проговорил:
— Послушай, Витя, а ведь я теперь в группе Тюленина, как и другие ребята листовки распространяю, но… пока что у нас больше не было таких операций, как поджог бани. И я очень жалею, что тогда с ребятами не был. Ведь, когда в следующий раз какой-нибудь такой поджог будет, меня возьмут, правда?
— Возможно. Я не могу ничего обещать. Всё будет зависеть от обстоятельств. Во всяком случае, если будет надобность что-либо поджигать, мы эту операцию тщательно спланируем…
Мать Лукьянченко принесла им покушать, и это был совсем небогатый завтрак, так как их семья, как и большинство не поступивших в услужение к врагу Краснодонских семей жила впроголодь.
Виктор Третьякевич поблагодарил её, и произнёс:
— Не хотел бы вас разорять, вот у меня и свои кушанья есть…
И он раскрыл принесённый им из Ворошиловграда мешок, в котором оставалось ещё довольно-таки много еды потому, что в дороге он экономил, зная, что еда сейчас — редкость…
Поели все вместе, затем Лукьянченко спросил:
— Ну что, Вить, — отвести тебя к Тюленину?
— К Тюленину то я и сам дорогу найду. Как-никак, а наши мазанки по соседству стоят. Ты вот лучше скажи: кого ещё из надёжных ребят, которые в группу Тюленина не входят, ты в городе видел?
— Э-э… А во! Васю Левашова! Я то с ним мало знаком, но знаю, что вы с ним в одном классе учились…
— Ага. И даже за одной партой сидели, — улыбнулся Витя Третьякевич. — Это хорошая новость. Вот к Васе то Левашову я в первую очередь и зайду, ну а потом уж и Тюленина навещу. Ну, я свои вещички пока у тебя оставлю… Договорились?
— Конечно, конечно, — кивнул Лукьянченко. — Можешь пока у меня пожить.
— Так и сделаю, но надолго не задержусь, потому что скоро пойду за родителями в Ворошиловград, и уж с ними вернусь окончательно…
* * *
Вскоре Витя Третьякевич подошёл к домику Василия Левашова.
Это был аккуратный, светлый, но, в общем-то, стандартный для Краснодона домик. За плетнем виделся подпорченный оккупантами садик, а на самом крыльце дома сидел, и играл на губной гармошке немец.
И, когда Витя зашёл в садик, этот немец не обратил на него совершенно никакого внимания, а продолжил сосредоточенно и меланхолично играть на своём инструменте…
Глядя на этого немца, Третьякевич вдруг почувствовал, что этот солдат скоро окажется на передовой, и его там убьют. И тогда в Витиной груди всколыхнулось чувство не то что жалости — ведь не мог же он испытывать жалость к врагу! — а возмущение в отношении той тёмной силы, которая породила всё это, и уродовала души людей, и гнала их на бойню.
Витя обогнул этого безразличного к окружающему немца, поднялся на крыльцо и постучал в дверь.
Дверь сразу же, будто его ждали, распахнулась, и на пороге перед собой Третьякевич увидел Василия Левашова.
Тот, увидев Виктора, вскрикнул от радости и удивления:
— Витя! Ну, как же я рад тебя видеть!
Лицо Василия выражало такую огромную волю, что, казалось, просто не существовало такой силы, которая могла бы его сокрушить.
А Витя Третьякевич сразу заметил, что за прошедшее с их последней встречи время, Василий сильно исхудал.
Левашов говорил:
— Ну, проходи-проходи. Думаю, у нас есть о чём поговорить, и этот разговор не для посторонних ушей.
И они прошли в ту маленькую комнатку, где жил Вася Левашов. Витя помнил, что до войны в этой комнатке умещалось много книг, а на полках стояли искусные, вырезанные из дерева самим Василием, а также и его двоюродным братом Сергеем фигурки солдатиков. Теперь почти ничего от этих богатств не осталось. Одна разбитая полка лежала в углу, а на стенах остались пятна от какой-то гадости.
Проследив за Витиным взглядом, Василий произнёс:
— Сейчас у нас всего два немца живут. Вроде бы и не мешают нам особо, но раньше, в августе, когда меня ещё в Краснодоне не было, поселилось в доме толи шесть, толи семь солдафонов. Так они родных моих в сарай согнали, а сами творили в доме, всё, что им было угодно. Вот от них то и разрушенье такое в комнате осталось… Я, конечно, что мог прибрал — видел бы ты, как здесь всё было загажено, когда я только вернулся… А, впрочем, Витя, о чём мы говорим! Ведь же я тебя очень рад видеть! Ты давно в Краснодоне?
— Нет, только вчера из Ворошиловграда вернулся…
— А-а, из Ворошиловграда! Ну, конечно же! Там в последний раз и виделись. Дело в мае было, да?
— Да. В мае. Но после этого мне довелось и в партизанах побывать, но, впрочем, Василий, о себе я тебе попозже поведаю, а пока ты рассказывай…
И вот они уселись друг напротив друга в маленькой комнатке, возле приоткрытого окна, в которое вливались трели беспечных птах, а также — отдалённые выкрики немцев, и Вася начал рассказывать.
* * *
Как уже говорилось, Василий Левашов и Витя Третьякевич знали друг друга со школьной скамьи.
Расстались они в ноябре 41-ого года, когда Витя, вместе с семьей своего старшего брата Михаила, переехал в Ворошиловград. Но уже в апреле следующего года вновь встретились.
