Действительно, появился Раму с плетеным камышевым стулом на голове; но хозяин был так занят сахибом, что ничего не замечал, пока мальчик не задел его сзади стулом.
— Как себя чувствует ваша жена? — спросил де ля Хавр. Вежливость Шаши Бхушана не могла скрыть растерянности и неловкости человека, который всей душой желал бы угодить, но не знает, как это сделать.
— Даи[28] говорит, что ребенок родится часа через два-три, сэр, — ответил Шаши Бхушан. — Она не отходит от роженицы.
— Она настоящая акушерка? — спросил де ля Хавр. Он уже подозревал, что это была простая бабка и что в таком случае ни сам Шаши Бхушан, ни тем более обе женщины не захотят, чтобы он присутствовал при родах. Наверно, Шаши Бхушан потому и не выходил так долго. Его догадки подтверждали непрекращающаяся возня, шум и приглушенный говор во внутренних комнатах. Де ля Хавру говорили, что индийские женщины, не в пример своим европейским сестрам, не допускают, чтобы мужчина-доктор принимал у них роды.
— Да, сэр, она принимала у меня обоих детей.
Де ля Хавр не знал, стоит ли настаивать на том, чтобы ему показали роженицу, или лучше просто вежливо откланяться и уйти, потому что по тону Шаши Бхушана было ясно, что присутствие европейца нежелательно. Может быть, индийские дай не так уж плохи, несмотря на все, что он о них слышал? Но любопытство и чувство профессионального долга взяли верх; он, во всяком случае, должен осмотреть роженицу.
— Не хотите ли присесть, сэр? — предлагал Шаши Бхушан, — слуга сейчас подаст чай; мне хочется угостить вас сластями, которые делают в нашей стране.
— Спасибо, я попробую ваше печенье потом, — отказался де ля Хавр, — а сейчас я хотел бы осмотреть миссис Бхаттачарья.
— Сэр, — с дрожью в голосе возразил Шаши Бхушан, поставленный перед дилеммой, которую он был не в силах разрешить, — простите, сэр, но у меня там не прибрано.
Однако Шаши Бхушан не мог устоять перед пристальным взглядом де ля Хавра. Он опустил голову и, приподняв занавеску, молчаливым жестом пригласил доктора войти. Длительная служба у сахибов давным-давно превратила в угодливость его врожденную любезность.
В помещении раздался крик ужаса, и у де ля Хавра заскребло на сердце — как бы его посещение не ухудшило положение больной, вместо того чтобы принести ей пользу.
Оказалось, что весь шум исходил от повивальной бабки: она выбежала из комнаты и, стоя на маленькой веранде возле кухни, в отчаяньи, воздев к небу руки, вопила что-то на своем языке.
Шаши Бхушан прикрикнул на нее и оттолкнул в сторону. Де ля Хавр знал, что своим вторжением оскверняет кухню и дом, но, махнув рукой на все сомнения, решительно перешагнул порог комнаты.
Все помещение было наполнено дымом от какого-то пахучего снадобья — волны его, подобно туману, застилали все предметы в комнате. Младший сын хозяина громко заплакал, двое других, завидя доктора, разбежались по углам, как мышата.
— Это горит священный тап, сэр, — пояснил Шаши Бхушан, — старая дай очень суеверна и настояла, чтобы мы его зажгли.
Де ля Хавру пришлось однажды вдыхать этот одуряющий запах на приеме у теософической леди Льютенс, но как в особняке на Вигмор-стрит, так и тут он почувствовал легкую тошноту. Остановившись на пороге спальни со шлемом в руке, он вглядывался в облако дыма, отыскивая глазами больную. Наконец он разглядел кровать, но она была пуста.
— Моя жена очень стыдлива, — проговорил из-за его спины Шаши Бхушан.
Де ля Хавру захотелось выругаться от души, как вдруг он заметил женскую фигуру, сидевшую, притаившись, в изголовье кровати; бледное лицо ее тускло выступало в полумраке комнаты. Женщина походила на напуганную горлицу, замершую при виде сокола. Де ля Хавр мог слышать ее неровное дыхание — она, очевидно, вся трепетала от страха и жгучего стыда перед незнакомым мужчиной. Де ля Хавр едва сдерживал свое негодование: он злился сам на себя за то, что вторгся сюда, но, с другой стороны, его возмущали глупые предрассудки этого народа. Он круто повернулся и вышел из комнаты.
— Не беспокойте ее, — отрывисто произнес он. — Пусть она лежит спокойно, а в случае осложнений пришлите за мной; а еще лучше — предупредите меня, когда начнутся схватки, чтобы я был под рукой в случае надобности.
— Слушаю, сэр, слушаю, сэр, — повторял скороговоркой Шаши Бхушан и внезапно смолк, точно навеки замкнулся в себе, решив ни за что не обнаруживать своих мыслей. Именно эта манера индийцев больше всего злила де ля Хавра. Он не выносил такого внезапного перехода к молчанию после малодушного заискивания.
— Так я пойду, — сказал он, кивнув на прощанье, и, неловко приподняв занавеску, торопливо покинул негостеприимные стены.
Долину окутывали наступающие сумерки, и далеко вокруг разносилось надоедливое жужжанье жука.
«Суеверия отступают неохотно», — с грустью подумал де ля Хавр, шагая по дорожке. Потом он стал доискиваться смысла в странном обычае окуривать роженицу тапом. Он успел убедиться, что большинство уцелевших древних суеверий покоится на какой-то здравой основе. Так, например, при насморке, рекомендовалось по нескольку раз шнуровать и вновь расшнуровывать башмаки. Подобное упражнение до некоторой степени содействует приливу крови к голове, то есть туда, где сосредоточились зародыши простуды. Тем не менее он презирал все суеверия, и особенно индийские, так как они давали англичанам лишний повод смеяться над туземцами, — ему же было трудно их защищать.
Пример Шаши Бхушана не мог считаться показательным — большинство кули были людьми бесхитростными и поражали своим врожденным чувством достоинства: его не могла заглушить привычка раболепствовать. В бабу было противно именно то, что он усвоил себе манеру угодничать.
Если бы только англичане с самого начала относились к индийцам, как к равным, вздохнул про себя де ля Хавр, и считали бы их такими же людьми, как они сами! Он был убежден, что спасти положение можно было только одним путем: англичане должны признать достоинства индийцев. На деле происходило обратное: англичане выпячивали самые дурные свойства своего характера, тем самым заставляя и туземцев проявлять свои худшие качества.
Честно разбираясь во всем, наедине со своей совестью, де ля Хавр отчетливо представлял себе, откуда пошло все зло. В Англии жизнь среднего человека наполнена борьбой конкурирующих слоев общества, и это обнажает индивидуальные черты характера каждого человека — мужчины и женщины. Но едва покинув родной край и очутившись в своих заморских владениях, любуясь видом британских кораблей, бороздящих просторы морей и океанов, те же мужчины и женщины начинают сознавать себя потомками тех пионеров, которые когда-то завоевали для них полсвета. Ими тотчас овладевает дух британской гордыни. Мечта о британском величии расшевеливает дремлющую национальную гордость и наполняет сердца, вскормленные на легендах о Лоуренсе, творениях Киплинга и «Журнале для юношества». И люди, в общем благожелательные, деликатные и не зловредные, даже чуткие и восприимчивые на родине, в колониях преображались и выворачивали наизнанку свои представления о равенстве всех людей.
В английских университетах, правда, учились и индийцы. Но их было немного, и к ним относились, как к гостям, даже ставили их выше негров, потому что кожа у них была посветлее. Проводить границу, разумеется, не забывали, даже если иногда и допускалась «мода» на кого-нибудь из этих экзотических чужестранцев — дань любопытству и чувству гостеприимства. Да и были эти чужаки, в сущности, безвредны, поскольку никто из них не помышлял отбивать хлеб и искать заработка. Но картина резко менялась, коль скоро дело доходило до конкуренции. Едва только индийские врачи стали поступать на Имперскую медицинскую службу, как Высший медицинский совет счел необходимым ввести ограничения. Англичане не терпят никаких конкурентов, будь то француз, испанец или грязный еврей. Но на родине, в Англии, все же соблюдалась известная видимость равенства: «справедливость и равные шансы для всех» — таков традиционный британский принцип. Но уже задолго до прибытия в Бомбей, еще на борту парохода, англичане приходили к выводу, что им никак не к лицу обходиться с туземцами, как с равными.
Англичане со своими обычаями и взглядами представляют могучую нацию — можно ли им признать полное равенство с народами Азии? У англичан обычно не хватает воображения, и круг их представлений очень ограничен; большинство их принципов — предрассудки. Но если у них есть свои собственные обычаи и условности, то имеются они и у туземцев, хотя совершенно отличные.
Чтобы помирить обе крайности, индийцам была предоставлена полная возможность обезьянничать с англичан. Обратное нельзя себе даже представить: пусть будет проклят тот, кто вздумает командовать англичанином или превращать его в туземца! Де ля Хавр вполне отдавал себе отчет в том, что значит задеть национальную гордость, потому что сам когда-то разделял это чувство. Теперь же он стал неугоден своим соплеменникам за то, что позволил себе осуждать и идти наперекор принятым условностям, и это в среде, где все на них зиждется.
