Ее поразил сильный запах шиповника, и она стала осматривать соседний куст, отыскивая цветы. Но едва она раздвинула ветви, тело ее внезапно обвили кольца питона, свисавшего с дерева.
Свет померк у нее в глазах, крик застрял в горле. Она ничего не видела, кроме лиан и ветвей деревьев над головой. Сердце ее забилось в смертельном ужасе, вся она покрылась холодным потом. Гибель казалась неминуемой.
Однако инстинкт самосохранения через мгновение вернул ей желание и волю бороться за свою жизнь, и она попыталась справиться со своим страхом. Ей захотелось во что бы то ни стало остаться живой, непременно освободиться от смерти. Но как ни напрягала она мышцы своего тела и всю силу своей воли, ей не удалось шевельнуться, она была связана — питон сковал ее по рукам и ногам. Гримаса боли исказила ее черты, тело ее корчилось в тщетных попытках освободиться, внутренний жар охватил ее, как огнем. Нет, никогда ей не избавиться от смертельных объятий чудовища! Рыдания и крик застревали у нее в горле, глаза оставались сухими.
Ужас, боль и страх смерти надвинулись на нее вплотную, и она стала мысленно прощаться с жизнью. Где-то над головой у нее раздавалось свистящее дыхание питона, и кольца его зловонного тела казались ей воплощением самой смерти.
Леила испустила дикий крик, полный смертельной тоски. Кольца змеи сжимали ее все сильнее. Она едва услышала собственный голос, донесшийся до нее точно издалека, мгновенная слабость охватила ее — ей захотелось закрыть глаза и отдаться на волю тьмы, окутавшей ее сознание.
Питон упорно сжимал свои кольца вокруг ее тела. И тут Леила почувствовала, что ее правая рука с серпом свободна. С энергией отчаяния она сделала страшное усилие и вонзила острое железо в тело змеи. Та, почувствовав боль, еще крепче стиснула девушку.
Леиле на ноги закапала горячая кровь, и это побудило ее действовать еще энергичнее — она лихорадочно водила серпом, кромсая и перепиливая тело змеи. Смертельно раненное животное едва не сокрушило ей ребра. Наконец последним, сверхъестественным усилием Леила перерезала питона пополам.
Дрожа от ужаса и отвращения, она высвободилась из колец издыхающего чудовища и побежала к своей вязанке хвороста. Страх отнял у нее силы, и ноги были точно налиты свинцом. Однако чувство долга превозмогло: решив во что бы то ни стало не возвращаться домой с пустыми руками, она заставила себя поднять сучья, положила их себе на голову и только тогда поспешила к тропинке, по которой пришла.
Сердце девушки билось так сильно, что стук его точно поглотил все звуки леса. Лишь достигнув опушки, она стала замечать шорох сухих листьев под ногами. Она пошла тише, но вдруг ей почудился звук, который она приняла за рев тигра; это заставило ее снова пуститься бегом. Остановилась она, лишь когда достигла первых домов поселка.
— На твоем серпе кровь, — сердито встретил ее Гангу, когда она вошла в домик. — Ты что, порезалась? Где ты ходила так поздно?
Леила посмотрела на отца отсутствующим взглядом, потом покачнулась и, потеряв сознание, упала на пол в обмороке.
— Ты что, уже уснул, брат Гангу? — спросил Нараин, подходя вечером, после ужина, к двери хижины соседа.
— Нет еще, брат, — устало отозвался Гангу, сидевший со своей трубкой из скорлупы кокосового ореха на краю топчана, на котором спал Будху, Со времени смерти жены он стал молчалив, а случай с Леилой, едва не погибшей в кольцах питона, еще усугубил его мрачность. Да и влажная духота летней ночи, словно нагромоздившей от дна долины до самого неба слои тяжелого, мутного тумана, в котором рассеивался свет бесчисленных звезд, удручала его.
— Нам понравился тамариндовый маринад, который мы прислали, — сказал Нараин, чтобы начать разговор. — Вы что же, на севере всегда едите рис с маринадом?
— Всегда, — ответил Гангу. — И это очень полезно для тебя. Уксус помогает при желтухе.
Последовала небольшая пауза. Причудливый силуэт далеких джунглей будто ожил в туманной ночи и шевелился в липком воздухе.
— Нынче привидениям будет некогда спать, — начал беседу Нараин, присаживаясь на топчан, — они будут праздновать приход Махадью — знаешь, того кули со второй улицы, которого нашли мертвым на заброшенном участке, на том самом, что ты стал обрабатывать с женой и дочерью, когда только приехал. Говорят, он покончил с собой — повесился на собственном дхоти[29], но я думаю, что это не так. Тут месть богини Кали[30].
— Но он еще вчера был жив, здоров, я его видел, — сказал Гангу, вздрогнув.
— Что же, ты и свою жену видел живой и невредимой накануне ее смерти, — возразил Нараин, — и умерла она от той же причины, что и Махадью — после того, как ступила на тот участок, где ничего не растет. Ты разве не знаешь, что даже сахибы забросили этот участок?
— Почему бы такое? — недоверчиво спросил Гангу, уступая любопытству.
— На то есть причина, — охотно ответил Нараин, довольный случаем дать волю языку и воображению. — За мою бытность здесь сахибы уже пять раз пытались засадить тот участок, но любое растение на нем погибает, едва показавшись из земли. Дело в том, что в старое время, когда Ассамом правили еще короли, на этом самом месте стоял храм богини Кали. Ей приносили в жертву козлят, а иногда и людей. Перед жертвенником стояла статуя богини из чистого золота, а в животе у нее была большая полость.
Когда сюда пришли сахибы, они уговорили короля запретить человеческие жертвоприношения. И вот однажды к главному жрецу во сне явилась богиня и стала требовать: «Я голодна, я голодна. Дай мне крови».
Потом сахибы завладели Ассамским княжеством и расчистили джунгли под чай. Однако на месте алтаря богини Кали чай не рос, а все, кому доводилось ступить на этот участок, умирали.
Говорят, что каждый год в ночь на праздник Дурга Пуджа появляется богиня, она воет и произносит заклинания, возникает буря с грозой и кого-нибудь непременно убивает гром: только это утоляет гнев богини.
— Но кули Махадью умер не в день Дурга Пуджа, — возразил Гангу. — А моя жена скончалась за месяц до этого.
— Пути богини неисповедимы; кто знает, какое время она избирает и где пожелает она проявить свою волю? — произнес Нараин, понизив голос почти до шепота.
Гангу, однако, знал. Он-то сам присутствовал при ссоре Махадью с женой Госвами. Та остановила его и громко, при всех сказала: «Твой негодный сын подлый воришка, он украл мою лучшую курицу». Махадью заступился за своего сына, назвал женщину «женой тысячи мужей» и «дочерью беспутной матери» и отверг ее обвинения.
Тут Госвами заступился за свою жену, ударил Махадью, и возник скандал. Стражники всех потащили к сахибу. Несколько свидетелей подтвердили слова жены Госвами, и сахиб предложил Махадью уплатить ей стоимость курицы. Махадью деньги уплатил, но вероятно не мог перенести мысль, что его сын стал вором, и с горя повесился.
Гангу промолчал и замкнулся в себе — обстановка не располагала его к дружеской беседе. На улице тут и там сидели группы кули, покуривая трубки и тихо разговаривая между собой; из хибарок доносились кашель и возня укладывающихся на ночь людей. Им внезапно овладела странная усталость…
— Каждый счастлив или несчастлив на свой лад, — пробормотал он почти про себя, однако так, чтобы Нараин его услышал. — Я теперь могу сочувствовать только собственным страданиям.
Гангу ясно сознавал, что находится сейчас в таком состоянии, что неспособен сблизиться с кем-либо или переживать чужие несчастья.
Но я не хочу замкнуться только в себе и жить для себя, — выразил он вслух свои мысли и взглянул на Нараина, заставляя себя проявить доброжелательность по отношению к своему соседу, но тут его отвлек комар. Он звенел где-то над ухом, а когда Гангу попытался его смахнуть, маленький кровопийца увернулся и сел ему на нос. Этот пустяк раздражил Гангу.
Нараина несколько обидело недоверие Гангу к его рассказу, потом он представил себе, что его соседу после понесенной им утраты не до болтовни и что он не может по-прежнему охотно его слушать. Нараин, при всей его веселости, склонности пошутить и привычке хвастать, был человеком благожелательным и чутким. Он решил переменить тему разговора.
— Ты уже засеял участок? — спросил он соседа.
— Да, — ответил Гангу смягчившись, так как ему было неприятно, что он огорчил своего друга. — Лишь бы вовремя пошел теперь дождь, — продолжал он. — Впрочем, если бы все желания исполнялись, пастухи сделались бы королями.
Гангу не хотелось говорить о своих делах.
— Ты где сегодня работал, брат Нараин? — спросил он.
— Я еще до шестичасового звонка пошел работать на новую дорогу, — начал Нараин усталым тоном. — И что же? Заработал до обеда всего четыре анна. После перерыва я опять работал там дотемна и заработал столько же. Получается восемь анна за день — меньше не дадут, потому что сардарам не разрешают урезывать зарплату, если кули проработал целый день. Однако получу я свои деньги не раньше конца месяца, а жене пришлось купить себе лифчик из тех денег, что оставались от провизии. Теперь волей-неволей иди к сардару за авансом, а он сейчас не в духе. Нынче он побил Сулеймана, кули из Джупленара за то, что тот в шутку бранил его друга Ибрагима.
