При упоминании о побоях Гангу опустил глаза. Его самолюбие еще страдало от тех пинков, что достались ему от управляющего. Не хотелось думать об этом случае, потому что гордость раджпута требовала отмщения, а он не отомстил своему обидчику из-за скорби, в которую повергла его смерть жены. Даже не зная Сулеймана, он был на его стороне. Он понимал, что горечь обиды от побоев ранит куда сильнее, чем боль от самих ударов. В понятии Гангу побои оскорбляют больше, чем все другие обиды, которые приходится сносить. Тело его, закаленное тяжелым крестьянским трудом, было, разумеется, мало чувствительно к ударам, но было унизительно не осмелиться поднять глаза на того, кто бил и остался безнаказанным.
— Он не дал сдачи? — спросил Гангу.
— О нет, — ответил Нараин, — сардары — народ привилегированный. Их слово — закон. Взять, к примеру, меня. Прошло много лет с тех пор, как я сюда приехал, а я ни разу не смог побывать в Биканере. У сардаров есть земля, у них есть что обрабатывать, а у меня ведь ничего нет. Управляющий доверяет все сардарам, а те дают нам сколько вздумается. Мне нужна земля, но разве я могу требовать, чтобы мне ее дали? Ею распоряжаются сардары и делают с ней что хотят — вот потому она вся и остается у них: у бабу, у чапрази, у стражников. А что за особенные люди эти стражники, чтобы им отдавали землю? Ты знаешь гуркха Неоджи, того самого, под начальством которого работает моя жена, так ему дали еще участок в пять акров. А знаешь за что?
— Нет, — сказал Гангу.
— За то, что… — тут Нараин понизил голос до шепота, едва пробивавшегося сквозь его моржовые усы. — За то, что младший сахиб управляющий живет с его женой.
Гангу тотчас подумал, что Нараин может вообразить невесть что про способ, каким он получил свой клочок земли. Гангу всегда помнил, что у него красавица дочь.
— Я не хочу этим сказать, что всем дали землю за то, что они уступили своих жен, матерей или дочерей сахибам, — поторопился добавить Нараин, заметив замешательство Гангу. — Однако Рэджи сахиб, как-никак, будмаш[31], и у Неоджи не оставалось выбора. Он бы лишился своего места, да его бы еще выпороли впридачу, как это сделали с Ранбиром, кули из Рэнги, за то, что он отказался отдать свою жену младшему управляющему. Как поступил тогда сахиб? Ранбира упрятал за решетку, а себе взял его жену. Эта шлюха прожила несколько месяцев у него в доме, пока не надоела сахибу — на днях он ее выгнал и отправил снова жить в поселок.
— Ее нельзя осуждать, брат, — сказал Гангу, которому не нравился злобный тон Нараина. — Ведь она была вынуждена так поступить.
— У нее теперь есть украшения и хорошие платья, — горячо продолжал Нараин. — И ей дали землю.
— Все это так, — промолвил Гангу, угадывавший, сколько горечи прячется за озлоблением Нараина.
— Младший управляющий ни за что не даст мне участок, — с грустью покачал головой Нараин, — хотя завтра мне придется отправиться в клуб подготавливать площадку для поло. Вместо того, чего доброго, достанутся, как и тебе, пинки.
Переживания Нараина были близки Гангу — он сам испытал подобные. Правда, теперь он имел участок, но пережитое им горе, куда более тяжкое, чем унижение от побоев, смягчило его сердце, и ему хотелось прощать.
Жизнь, конечно, приучила его мириться с обстоятельствами. Работа под палящим солнцем, косовица, жатва, самые разнообразные обязанности, извечная борьба с природой — все это научило его терпению и упорству — добродетелям, выковывающим суровые сердца, но ослабляющим волю.
К тому же религия, учившая фатализму, как бы подтверждаемому всем тем, что подсказывал ему опыт о неизбежности смерти, невольно склоняла его верить, что после его испытаний наступит небесное блаженство.
Переносить страдания молча, подавлять в себе горечь, вызванную испытаниями, прощать, вырывать вон из сердца обиду и злобу — вот к чему отныне стремился Гангу.
И потому он теперь прощал всем.
В этом чувстве всепрощения не было, однако, ничего робкого и приниженного — он не покорялся никому, а лишь слушался внутреннего голоса, подчинявшего его высшей силе. Ему было нелегко справляться со своими врожденными наклонностями, но он твердо решил не поддаваться чувствам, диктовавшим ему единственный выход, совместимый с законами чести раджпута: смыть оскорбление могла только кровь.
Разве не встречаются в мире добрые люди? Ведь начал же он испытывать расположение к Нараину, хотя ранее вовсе не знал его…
Всепрощение не означает малодушия. «Люди, твердо идущие к цели, не знают ни любви, ни ненависти» — гласила слышанная им где-то поговорка. Легко прощать — вовсе не значит мириться со злом и перестать с ним бороться. В самом деле, истинное уменье прощать представляет тяжелый подвиг, выше которого есть лишь один: уметь прощать, смирившись и не гордясь!
— Нам следует прощать, — обратился он к Нараину.
Тот взглянул на него с изумлением — у него было красное от возбуждения лицо и в висках сильно стучала кровь.
Тут над притихшим поселком раздался протяжный вечерний сигнал рожка — пора было расходиться по домам.
— Вы дома? Эй, Гангу, Нараин? — послышался голос стражника снаружи.
— Пойдем спать, — тяжело вздохнул Нараин, поднимаясь с топчана, — пока нам не досталось от сторожа.
Жизнь хороша, если можно вот так скакать по полю, лихо сбоченившись в седле, верхом на добром коне, в упоении размахивая длинной бамбуковой клюшкой, в погоне за белым деревянным мячом, как носился сейчас Рэджи Хант, играя в поло на клубном поле.
Носясь, как в угаре, по полю, лихо гарцуя верхом на своей лошади, Рэджи Хант размахивал бамбуковой клюшкой, гоняясь за мячом. Он чувствовал себя истинным потомком благородных предков, гордился своей голубой кровью; прежде он хвастал ею в школьные годы, потом в Сэндхерсте и позднее в индийской армии. Он гордился даже и теперь, несмотря на все щелчки судьбы. Крикет — глупейшая игра для девочек да изнеженных мальчиков, хотя и пелось в школьной песне, что сражение при Ватерлоо было выиграно на спортивных площадках Итона. В Кемберлее чаще приходилось месить грязь, нежели попадать по мячу, играя в хоккей, а про армию и говорить нечего: там все диктовалось пристрастием полковника к биллиарду или настольному теннису. Здесь же, наконец, было настоящее поло, спорт богов, подлинная мужская игра, нечто с лихвой окупающее всю проклятую лямку службы, которую приходилось тянуть на чайных плантациях.
«Пусть только дадут носиться, как в угаре, лихо сбоченившись в седле, верхом на резвом коне, скакать, размахивая бамбуковой клюшкой, за белым деревянным мячом, пусть только дадут сразиться в поло — и тогда лети к черту все остальное», — примерно так думал Рэджи, вихрем пролетев мимо белой лошади Мэкра.
Первый тайм прошел блистательно. Лошадь под Рэджи была еще свежей, и сам он кипел неуемным восторгом. К тому же ему удалось забить гол.
Все сложилось как нельзя лучше, куда удачнее обычного, когда он чувствовал себя разбитым еще перед началом игры. Дело в том, что он всегда плохо спал накануне, заранее волнуясь перед игрой, чувствовал себя утомленным после дневной работы, нервничал, пока медленно тянулись часы ожидания, — приходилось обходиться без дневного отдыха, а потом вся эта возня с одеванием и другими приготовлениями; сегодня же он был в отличном настроении.
Жизнь пошла как-то веселее с тех пор, как он высказал в глаза де ля Хавру свое мнение; напряженная атмосфера ссоры словно разбудила в нем какие-то дремавшие запасы энергии.
Сейчас ему предстоит сквитать три гола, которые им забила команда старого Мэкра.
Вот Хитчкок, изловчившись, перехватил мяч. Рэджи так сильно затянул поводья, что морда его лошади покрылась пеной.
Три пропущенных гола Рэджи переживал как личный позор. В сущности, он единственный стоящий игрок в их команде. Этот сморщенный ублюдок Крофт-Кук не умел даже сидеть верхом, не то что ударить по мячу. Толстяк Туити слишком грузен для своей лошади. Единственной опорой Рэджи Ханта был Афзал, стоявший в защите, но ведь нельзя же допускать, чтобы гол забивал лакей, к тому же туземец! От этого мог пострадать престиж белого человека, так что было в сущности правильно ставить слугу позади, защитником.
Зато у противников Хитчкок и Мэкра хорошо сыгрались, и хотя этот Ральф и косил и не очень-то видел ворота, он все же всегда ухитрялся перегородить дорогу и не давал пробиться к своим воротам.
Если бы только удалось провести мяч мимо Мэкра…
Теперь Хитчкок остался позади и мяч лежал перед Рэджи, ярдах в пятидесяти: «А ну-ка, Рэджи, поднажми теперь, валяй во всю, — поощрял он себя, — подскачи-ка прямо к воротам, вплотную. Вперед, Тайпу, наддай, Тайпу, жми, пока не кончился тайм. Вперед!»
Но Тайпу захрипела, потом заржала, точно жалуясь на усталость, и сбавила ходу.
