Один из его советников владел франкским и быстро перевел мои слова. Каган, не сводя с меня глаз, чуть приподнял подбородок, а затем резко бросил пояс с деньгами обратно дозорному – тот едва успел метнуться и подхватить его на лету.
После этого правитель заговорил глухим потусторонним голосом, в котором явственно чувствовалась враждебность.
– Великий каган говорит, что ты подлый лжец и сын греха, – перевел советник. – Он говорит, что этим золотом ты, осквернитель могил, собирался заплатить его врагам за козни против него.
– Это не так! – воспротивился я.
Перевести это советник не озаботился.
Каган вернулся вниманием к дозорному, который теперь протягивал ему тоненькую стопку пергаментов, привезенных мною из Падерборна. Я с волнением прикинул, что я мог на них написать. Записей я сделал всего ничего – в основном беглые впечатления о Хринге и попытки установить, где были зарыты аварские сокровища. Остальные страницы были попросту пустыми. Каган взял стопку листов и начал их перебирать. Каждую сторону он изучал с такой мучительной неспешностью, что меня начало пробирать сомнение, умеет ли он читать хотя бы на своем языке, не говоря уже о латыни, на которой я делал свои заметки. Мысленно я себя приободрил: если кто-то начнет переводить кагану латынь, то все написанное мною совершенно безобидно. Так что я немного поуспокоился.
Тут каган перестал листать страницы, и внезапно вся комната застыла в напряжении. Телохранители и советники взирали на своего предводителя с тревожным ожиданием. Каган тем временем разглядывал лист, который держал перед собой, а затем обратил взор на меня. Его круглое щекастое лицо сделалось темным и злым. В нем уже не было никакой моложавости, а лишь тень грозного могущества и готовность сорваться, как волкодав на ягненка.
Он выставил лист так, чтобы я мог видеть написанное, вслед за чем выкрикнул мне в лицо нечто, звучащее суровым обвинением.
– Он говорит, что мы лазутчики, – пробормотал Беортрик, стоящий в полушаге за моей спиной.
На листе были незамысловато прорисованы очертания Хринга и того, что я там увидел. Аварский правитель, хотя и был неграмотен, все же смог узнать очертания своего палисада.
Я тотчас понял, что объяснять причину этих зарисовок бессмысленно. Каган уже выплескивал какие-то новые словеса, причем не надо было знать язык, чтобы понимать: он отдает приказы, не сулящие нам ничего хорошего. Вперед выступила стража, чтобы увести нас прочь из этой комнаты. И тут вмешался Беортрик. Он обратился напрямую к кагану на его родном аварском языке. Тот в это время уже повернулся для разговора с кем-то из советников, который для этого участливо придвинулся к своему вождю. И тут голова правителя дернулась, а слегка раскосые глаза буравчиками впились в саксонца. Он выслушал его, не перебивая, а затем, судя по всему, отдал уже иной приказ. Я это почувствовал по тому, как приослабла железная хватка стражника на моем локте.
– Что произошло? – перебросился я фразой с Беортриком, когда нас, подгоняя тычками, повели обратно в переднюю.
– Каган повелел, чтобы нас обоих вытолкали взашей и удавили, – ответил он. – Такая у них кара лазутчикам. Но я указал, что им было бы выгодней оставить тебя в живых и держать в заложниках против тех, кто тебя послал.
Секунда-другая ушла у меня на осмысление.
– А… как насчет тебя? – спросил я испуганно. – Ты ведь тоже лазутчик?
Саксонец улыбнулся мертвенной улыбкой:
– Я ему сказал, что не умею ни читать, ни писать. А потому понятия не имею, что там в твоих заметках. И о поясе с деньгами ничего не знал, потому как ты его всегда прятал.
– И он тебе поверил?! – ошеломленно спросил я.
– Как видишь, я помешал им удавить тебя тетивой от лука.
– Что же теперь со мной будет?
Мой спутник пожал плечами:
– Авары не держат никчемных ртов, особенно в зиму, когда не хватает еды. Значит, наверное, займут тебя работой.
Стражники вывели нас на слякотную площадку двора. Уже начало смеркаться, ветер иссяк, а дождь сменился реденьким снегом. Крупные мягкие снежинки бесшумно спархивали из-под хмурого пепельного небосвода. Один из стражников срезал кожаный ремешок с запястий саксонца, однако мой остался на месте. Оставив Беортрика стоять посреди двора, авары повели меня через глинистую, чуть схватившуюся морозцем жижу и дальше, по узкой тропке меж деревянных срубов. В голове моей кружила такая околесица, что я толком не замечал, куда мы идем, и все не мог определить, оставил меня Беортрик намеренно или же на самом деле уберег меня от расправы.
Снег довольно быстро густел, и вот уже вокруг нас клубилась белая полумгла. Мои сопровождающие ускорили шаг и в конце концов остановились перед лачужкой размером не больше сарая. Дверь из старых досок была надежно заперта, но после продолжительного стука и окриков со скрипом отворилась, явив в проеме фигуру старухи с наброшенным на плечи тканым одеялом. Из-под темного плата, словно очерчивающего ее морщинистое лицо, выбивалось несколько упрямых седых прядок. Несмотря на явно преклонные года и рост не выше моего плеча, старуха оказалась вполне способна выказать свое неудовольствие. Глядя на моих караульщиков пристальными водянистыми глазами, она сипловато-тонким голосом желчно их отчитала – чтобы это понять, знания языка тоже не требовалось.
Оба стражника стояли как пришибленные, пока приступ старушечьего кашля не дал им шанс подтолкнуть меня вперед с несколькими торопливыми словами объяснения. Один из стражников вынул нож, чтобы вспороть мои путы, но мелькнула крючковатая старушечья длань, отбившая клинок на сторону. Гаркнул властный сердитый возглас, и караульщики, вполголоса поругиваясь, распутали все узлы на моих путах. В следующий миг та же самая длань умыкнула целехонькую завязку, а другая костлявая рука ухватила меня за запястье и потянула в дверной проем. Оба моих стража дружно развернулись и пошагали прочь в набирающей силу пурге.
* * *
За те часы, что длились потемки, снаружи резко похолодало, а с востока налетел пронзительный ветер с поземкой. Зима, которая ожидалась по меньшей мере через месяц, явилась к аварам раньше срока. Когда забрезжил мутный белесый рассвет, у входа в лачужку обнаружился небольшой сугроб, из-за чего дверь подалась не без труда. Когда я с нею управился, старуха подала мне пустую бадью и жестом указала спуститься к реке, набрать в дом воды. Снаружи все было белым-бело, а крепкая свежесть зимнего воздуха была такова, что при дыхании занималось в груди. С реки я вернулся продрогшим до костей, с посинелыми руками и безудержно дрожал, понимая, что моя одежда никак не годна для таких погод. Но еще хуже было другое: если зимой пытаться бежать из становища кагана, то я или околею от мороза, или же аварам будет легче легкого настичь меня среди белых, дымящихся снегом просторов.
Остаток дня ушел у меня на то, чтобы уяснить: старухе я достался в дар. Звали ее Фаранак, и, как я узнал позднее, она была бездетной вдовой любимого каганова дяди. По аварскому обычаю, племяннику вменялось о ней заботиться, и он делал это исправно: обеспечил ее под зимовку каким ни на есть жилищем, то и дело подсылал что-нибудь из съестного… Ну а теперь вот еще и снабдил ее дармовым слугой.
Ее жилище было, можно сказать, мелкой и убогой разновидностью сруба, где обитал сам каган. Глиняный пол единственной комнатки был утоплен несколько ниже уровня земли, а согревалась лачуга огоньком в костровой яме. Мои обязанности слуги были нудноваты, но необременительны. Я должен был присматривать за огнем и поддерживать его, а также готовить на нем пищу. В силу возраста Фаранак растеряла почти все зубы, а ела она очень бережливо, так что готовка ограничивалась варкой каши из нескольких горстей проса. Когда была возможность, я добавлял в нее сухих фруктов или кусочки мяса. После еды я отскребал единственный имеющийся в наличии металлический котел, счищал с камней очага золу и пепел, а также пополнял запас топлива из кучи хвороста, что находилась за нашей лачужкой. В мои обязанности также входило подметать земляной пол и в целом поддерживать в жилище порядок. Что до стирки одежды, то о ней меня никто не просил – на моей памяти моя престарелая госпожа ни разу не переодевалась. Темные же уголки ее жилья были завалены грудами всякой всячины, от которой она отказывалась избавляться. Вследствие этого – тут впору издать скорбный вздох – в лачуге Фаранак расплодились вши и блохи, так что вскорости я уже немилосердно чесался и все тело у меня зудело. Укромная дверка позади лачуги вела к отхожему месту, расположенному в крохотной пристройке у задней стены. Получалось, что единственная возможность немного отдалиться от лачуги была у меня, когда я ходил к реке за водой. Причем, если я отваживался отойти чересчур далеко, на меня бдительно и зло кричали соседи. Сама же Фаранак почти ни с кем не виделась.
