Начались сборища гвардейцев, которые, начиная с офицеров до последних рядовых, принадлежат здесь почти все к дворянству; сотни мелких дворян собирались в домах князей: Трубецкого, Барятинского и Черкасского как лиц, которым они более всего доверяли, и как сторонников императрицы. Наконец восьмого марта указанные князья во главе шестисот дворян отправились во дворец и, получив аудиенцию, стали просить Ее величество о пересмотре некоторых пунктов относительно управления страной. Императрица тотчас приказала созвать Верховный Совет и сенат, причем дворец, когда все съехались, был окружен караулом. Граф Матвеев перед членами сената и Верховного Совета подошел к Ее величеству и сказал, что имеет поручение от всего дворянства империи представить ей, что депутаты Верховного Совета ввели ее в заблуждение, и так как Россия прежде была управляема царями, а не каким-либо Советом, то все дворянство умоляет ее взять в руки бразды правления; таково желание и всего народа, пусть дом Ее величества царствует над ним до скончания веков. Императрица весьма успешно притворилась удивленной и спросила князя Василия Долгорукова, не по желанию ли всего народа подписаны были ею известные кондиции. Депутация дворян тотчас же, упредив ответ сенаторов и верховников, отвечала единодушно: «Нет!». Императрица публично обвинила князя в обмане и приказала ему зачитать вслух все пункты. Дворянские депутаты объявили почти что хором, что ни с одним из пунктов, представленных верховниками, не согласны.
– Тогда эти бумаги лишние, – спокойно объявила императрица. И тотчас добавила, что вступает на престол отнюдь не по выбору Верховного Совета, но по праву рождения, как внучка и дочь царя (ее отец Иван являлся соправителем своего брата Петра; то есть даже наоборот, первоначально именно Петр, как младший брат, являлся соправителем Ивана и лишь затем совершенно затенил его). Далее, как известно, императрица пожелала уничтожить неугодные ей бумаги и в этом была поддержана своей сестрой, герцогиней Мекленбургской… Участь княжеского семейства Долгоруковых была решена…
– Дурно кончилось дело русских республиканцев, – заметила я, полагая, что непринужденно высказываю умную мысль.
Доктор Сигезбек посмотрел на меня с досадой. Это было неприятно мне; ведь обычно он обращается со мною, как с дочерью, и дочерью любимой. Я тотчас поняла, что стоило бы промолчать. Особенно при легкомысленной Доротее. Кто знает, как она перетолкует мои необдуманные слова и кому в случайной беседе о них расскажет! И что может подумать далее Бирон, если до его ушей дойдет какая-нибудь сплетня, а последнее вполне вероятно. Тем более, что мною уже интересовались в связи с моей перепиской…
– Я не думаю, – с некоторым раздражением начал доктор, – что долгоруковскую клику возможно назвать республиканцами.
– Легко представить себе, что могло бы произойти, не справься императрица с этими бунтовщиками! – поддержала мужа госпожа докторша. – Они свергли бы императрицу, захватили бы власть в стране и немедленно ввергли бы несчастную страну в пучину беззакония! Разумеется, они и понятия не имели о высоких идеалах и гражданских доблестях и добродетелях. Совершенно ясно, что единственной их целью являлась неограниченная власть. Началась бы резня. Сторонники Долгоруковых вступили бы в настоящую войну с людьми, верными императрице…
Я решила, что она права, и что в подобной войне приняли бы несомненно участие и приверженцы принцессы Елизаветы, и сторонники возведения на российский престол юного принца Петра, другого внука великого государя, единственного сына его дочери Анны Петровны. Но в этот раз я положила себе остаться благоразумной и не высказалась вслух.
– И все же это была попытка ограничить самодержавную власть, – заупрямился граф Эрнст.
– Но кто, кто хотел ограничений для императорской власти?! – горячо возражал доктор. – Княжеская клика, единственной целью которой было самовластие, и самовластие беззаконное и ничем и никем не ограничиваемое…
Я подумала, что граф Эрнст упрямится нарочно, чтобы поддержать мнение, высказанное мною… Кажется, я начинаю страдать манией величия; мне чудится, будто в меня влюблены молодые люди, которые вовсе не влюблены в меня. Это касается и Андрея… Тотчас, едва подумала о нем, грудь стеснило болезненно. И чтобы отвлечься от этой боли, тоскливой и пугающей, я задала вопрос:
– А сохранились ли эти самые кондиции, то есть условия, предложенные Ее величеству Верховным Советом?
– Разумно! – одобрил доктор. Я подумала, что он уже простил мне мою необдуманную фразу о «русских республиканцах»; пройдет ведь не так мало лет, прежде чем в России поймут республиканские идеалы. А может быть, и не так много; здесь быстро схватывают и усваивают новое. Но все равно, покамест возможно употреблять выражение «русские республиканцы», лишь иронизируя…
Доктор знал ответ на мой вопрос, но предоставил графу Эрнсту возможность отвечать; наверное, хотел услышать, что же граф ответит…
– Бумаги не сохранились, – отвечал кратко граф, – не сохранились, поскольку были уничтожены Ее величеством.
– Странно, что нет ни вариантов, ни черновиков, – я снова вступила в разговор. – Последующим поколениям придется поверить всему тому, что напишут об этих кондициях мемуаристы…
– …иные из которых будут утверждать, будто видели эти бумаги своими глазами и будто написанное в этих бумагах представляло собой именно самые что ни на есть республиканские требования! – подыграл мне молодой граф…
Не знаю, как другие, но я-то напишу в своих записках именно ту правду, которая мне известна. Правда эта выглядит вот как: все утверждают, что кондиции существовали и были уничтожены императрицей…
Задумавшись, я пропустила новый оборот разговора. Теперь господин доктор говорил об одном из указов Ее величества, касавшихся армии. Впрочем, я уже об этом указе слышала и даже, кажется, писала. Поскольку дело касалось непосредственно его отца, граф Эрнст увлеченно дополнял речь своего собеседника. Вот что следовало из их рассказа. У меня, видите ли, нет ни малейшего желания расписывать в подробностях, как они говорили, какими в точности словами; как жестикулировали, что выражали черты их лиц, и проч. и проч. Кого интересуют подобные писания, тот пусть погружается в чтение занимательных романов, подобных написанному герцогом Брауншвейг-Вольфенбюттельским. А я предпочитаю писать правду – ту небольшую правду, которая мне известна.
Итак. Императрица повелела издать указ, согласно которому каждому дворянину, прослужившему двадцать лет и бывшему в военных походах, дозволялось просить увольнения. Едва успели указ этот опубликовать, как поступило множество прошений об отставке. Подобные прошения подало половинное число офицеров, и все они уверяли, будто успели прослужить двадцать и более лет и побывать на театрах военных действий. Встречались молодые люди, едва перешедшие за тридцатилетний возраст, однако и они требовали увольнения их из армии. Будучи записаны в какой-нибудь полк на десятом или двенадцатом году от рождения, они полагали себя уже довольно послужившими отечеству. На этом месте речи господина доктора граф перебил его, вспомнив одного русского мальчика, служившего под началом своего отца. Ребенку поначалу все было приятно в военной службе: ежедневное биение зори в множество барабанов и всякий день двукратное играние под окном полковой музыки, и множество офицеров, бывавших у его отца, и честь, его отцу воздаваемая… Мальчик был как раз по десятому году, отец поместил его в свой полк в число солдат, а через месяц произвел в капралы. Ребенок был в необычайной радости, когда сделали ему мундир и нашили капральский позумент. Сам он выучился бить в барабан и метать ружьем артикул; ружье, впрочем, имел он деревянное. Офицеры полюбили маленького капрала и по их неотступным просьбам отец его, хотя и был скуп на раздачу чинов, однако же про извел одиннадцатилетнего сына в подпрапорщики, а затем в каптенармусы, и соответственно на мундир был нашит другой позумент. В то же время заботливый отец нанял мальчику учителя-немца, который преизрядно поколачивал ученика. А надо заметить обычай русских дворян: оставлять сыновей полуобученными и пускать в настоящую военную службу совсем малыми ребятами. Ребенок сопровождал отца в походах. Однажды прибыл генерал для смотрения полку, и отец малолетнего каптенармуса хорошенько угостил своего начальника. При сем случае мальчик был пожалован в сержанты. Отец его не хотел никак сам произвесть сына в сей чин, совестясь, чтобы его тем не упрекали. Но мальчик, умевший порядочно бить в два барабана вместо литавр при игрании на трубах, полюбился генералу, и тот, произведя его в следующий чин, поблагодарил таким образом отца. Вместе с отцовским полком мальчик проделал путь в Курляндию через Ригу, Дерпт, Нарву и побывав в Петербурге. В Риге полку было приказано пройти через город церемониальным маршем, и мальчик в первый раз от роду был в строю и в сержантском мундире и с маленьким ружьишком. Он вел свой взвод, и на лице его было написано явственное удовольствие. Многие горожане, вышедшие поглядеть на проход войск, указывали на ребенка, восклицая соответственно по-немецки:
