— Позвольте я принесу вам воды, — предложила я и отправилась в бар. По дороге назад я лишь слегка расплескала содержимое стакана. Мистер Фелпс благодарно кивнул. Когда народ расступился, я выглянула в окно и увидела, что впереди по курсу уже виден берег Франции. Более того, наконец перестал идти дождь.
Оставив остальных, я вышла на палубу. На волнах все еще во множестве белели пенные гребешки, но море уже успокаивалось. Передо мной предстали разноцветные дома, выстроившиеся вдоль гавани, и белые скалы вроде тех, что остались позади, в Англии. Мы разминулись с рыбацким суденышком, рыбаки на борту смотрели на нас и махали. Все они были одеты в ярко-синие робы, которые составляли резкий контраст с красными парусами их лодки. Я почувствовала, как меня переполняет восторг. Вот она я, Белла Уэверли, бывшая служанка, делавшая самую черную работу, которая теперь готова ступить на землю континента! И я собиралась максимально использовать открывающиеся передо мной возможности.
Благодаря письму ее величества, мы быстро прошли французскую таможню. Нас проводили к поезду. Джентльмены, казалось, пришли в себя, и мистер Уильямс извлек сэндвичи с холодной говядиной, которые приготовил на случай, если в пути нам не попадется подходящей пищи. Мы с благодарностью перекусили.
Я, не отрываясь, смотрела и смотрела в окно. Все тут выглядело совершенно иначе, чем на родине: выкрашенные в яркие цвета ставни на окнах домов, ряды тополей вдоль дорог, большие лошади соловой масти в полях, крестьяне в робах. Мне страшно хотелось впервые хоть одним глазком увидеть Париж, но к тому времени, как мы добрались до его окраины, уже стемнело. Я таращилась в окно, пока мы ехали по глухим улочкам, а потом сквозь потемки я разглядела ее: выше любого здания, что мне когда-либо доводилось видеть, она невероятно высоко вздымалась в ночное небо.
— Вот она, мистер Анджело! — выпалила я. — Смотрите! Это Эйфелева башня!
Все мы прильнули к окну, но за ним снова замелькали здания, и башню не стало видно.
Около семи часов вечера мы прибыли на Северный вокзал, и тут обнаружилось, что по французскому времени уже восемь. Чтобы добраться до Лионского вокзала, откуда отправляются поезда в Ниццу, нам пришлось нанять фургон. Поскольку, кроме меня, никто не говорил по-французски, мне пришлось набраться храбрости и договориться с извозчиком, который, впрочем, привык возить англичан, поэтому мне оказалось достаточно произнести: «Gare de Lyon? [18] Сколько?» Понятия не имею, переплатили мы или нет. Извозчик, конечно же, устроил настоящее представление, жалуясь на то, как много у нас багажа.
Вместе с коробками и ящиками мы с трудом разместились в фургоне, и мне лишь изредка удавалось бросить взгляд на высокие нарядные дома, оконные ставни, кафе с яркими навесами и столиками на тротуарах. До нас то и дело доносились соблазнительные запахи, например, табачного дыма, который казался не таким, как дома, а более травянистым, пряным и, как мне показалось, более приятным. А еще долетали ароматы готовящейся еды: я улавливала запах лука, чеснока, жарящегося кофе. И звуки тоже были странными, непривычными: мелодия аккордеона, женское пение, громкие голоса о чем-то спорящих людей — все это напоминало, что я в другой, чужой стране.
Джимми уставился в темноту.
— Что-то я слегка расстроен, — сказал он. — Народ с виду в точности как в Лондоне.
— А чего ты ждал, парень? Дикарей в набедренных повязках? — съязвил мистер Фелпс.
— Нет, но про французов же всякое говорят, верно? Что они такие, знаете, — о-ля-ля! Танцовщицы канкана, а на них чулки в сеточку.
— Вряд ли они пляшут посреди зимы на городских улицах, — парировал мистер Фелпс, вызвав у меня улыбку.
На Лионском вокзале мистер Анджело вручил каждому из нас по пачке французских денег.
— Ваше недельное жалованье во франках, — объявил он. — И не спрашивайте меня, сколько они стоят по отношению к нашему фунту, — я и сам не ведаю. Так что, пока мы привыкаем, будьте осторожны, чтобы никто не попытался обвести вас вокруг пальца.
Мы кивали, забирая у него деньги. Потом он предложил поискать какой-нибудь еды, раз уж пассажирам третьего класса в поезде ужин не подают.
— Во всяком случае, уж названия блюд по-французски мы прочесть можем, — заметил мистер Уильямс, когда мы стояли, уставившись в меню вокзальной закусочной. — Правда, я не совсем понимаю, что значит grenouilles.
— Лягушки, мистер Уильямс, — перевела я.
— Боже упаси! — Он воздел очи к небу. — Только не говорите мне, что в ближайшие несколько месяцев нам предстоит питаться лягушками!
— Тут есть и другие блюда, мистер Уильямс, — указал наш шеф-повар. — Однако, думаю, нам стоит ограничиться овощным супом, вы согласны? Просто чтобы иностранная пища не сказалась отрицательно на наших желудках во время поездки.
Итак, каждый из нас съел по миске супа, густого, вкусного, и к тому же с куском замечательного хлеба. Подкрепившись таким образом, мы отыскали наши места в поезде и приготовились провести долгую ночь на неудобных жестких сиденьях. В девять часов поезд тронулся. Вагон сильно трясло и качало, отчего мистеру Фелпсу снова стало дурно.
— Спорить готов, королеве-то не придется так ехать, — заметил Джимми.
— Не придется, — согласился мистер Анджело. — В Шербурге ее встретит частный поезд, где у нее два собственных вагона — в одном спальня с настоящей кроватью, а в другом гостиная. Думаю, туда и мебель из дворца доставили.
— А знаете, что я слышал? — спросил мистер Уильямс. — Я слышал, что она велела отправить в Ниццу мебель для своей спальни.
— Некоторым такое только снится, — сказал Джимми. — В смысле с-Ницца. — Мы все заулыбались от такой игры слов.
— Заткнись и дай поспать! — потребовал мистер Фелпс. — Мне опять нехорошо, и чем скорее придет утро, тем лучше.
Я закрыла глаза и попыталась уснуть. Мы останавливались у разных станций: Дижон, потом Макон, потом была стоянка в Лионе, достаточно долгая, чтобы успеть выпить кофе на платформе. Я старалась хоть немного поспать и время от времени задремывала, но меня постоянно будила голова Джимми, падающая мне на плечо.
Станций долгое время не было, и я, кажется, все-таки уснула, а потом с первыми лучами серенького рассвета мы прибыли в большой портовый город Марсель. Люди на платформе довольно сильно отличались от элегантных мужчин и женщин, которых я видела в Париже. Тут были мужчины в полосатых фуфайках и беретах, а женщины кутались в яркие шали и носили широкие разноцветные юбки. Их речь была более резкой, с каким-то странным акцентом.
Когда мы отбыли оттуда, начался последний отрезок нашего путешествия. Местность вокруг выглядела холмистой и дикой, потом неожиданно появилось солнце, и мы впервые увидели морскую синь. Я даже ахнула от восторга. Все цвета были такими насыщенными! Беленые дома щеголяли яркими зелеными или желтыми ставнями и нарисованными на стенах оранжевыми и красными соцветиями. А вдалеке сверкала гладь Средиземного моря. После унылых дней английской зимы подобное зрелище ослепляло. Я не могла дождаться, когда мы наконец доберемся до Ниццы.
Джимми казался бодрее всех остальных. Он стоял у окна и смотрел на море.
— Кто-то тут готов окунуться в Средиземное, а? — подмигнул он.
— Думаю, выяснится, что вода там очень холодная, мой мальчик, — сказал мистер Анджело. — Видишь ли, в чем дело: тут ведь тоже зима, хоть и светит солнце. А кроме того, боюсь, пляж в Ницце каменистый.
— Каменистый? И никакого тебе песочка как в Маргейте?
— Одни камни, — подтвердил мистер Анджело. — Мерзкая галька, мелкая и круглая, и ходить по ней крайне неудобно.
— А откуда вы знаете, какой в Ницце пляж, мистер Анджело? — спросила я. — Вы уже бывали там?
— Бывал, мисс Бартон. Я сопровождал ее величество, когда она несколько лет назад снимала виллу, но поблизости от нового отеля не останавливался. Насколько я понимаю, это в районе, который называется Симье, на холме, так что для меня все будет так же внове, как и для всех остальных.
