—
Хорошо, хорошо, будь по-твоему, — покорно согласился казак и мигом плюхнулся в сани, держа одной рукой повод своего коня.
Ехать пришлось в два раза медленнее, чем до этого, потому как хромающий казачий конь едва поспевал за санями. На самого казака было жалко смотреть: он сидел понурившись и лишь иногда словами подбадривал бедное животное, что тащилось следом, испуганно тараща огромные карие глаза, понимая, что оставаться одному в этом снежном безмолвии смерти подобно.
«Вот и в нашем государстве все точно так же, — вернулся Аввакум в мыслях к давно мучащему его вопросу, — кто-то впереди всех бежит, а кто-то вот так же следом, прихрамывая, едва тащится. Никон разогнался изо всей мочи на константинопольский престол, бежит глаза вытараща. Решил в три прыжка до него допрыгнуть, а все другие пусть хоть сдохнут или за ним следом бегут. Разве так можно? Этак и полстраны растеряешь, пока бежишь, иначе не получится».
«А ты разве не бросил свою семью, чтоб самому беспрепятственно ехать дальше?» — вновь услышал он вопрос, заданный невидимым собеседником.
«Нет, не так, — спокойно стал оправдывать свой поступок Аввакум, — им нужно отдохнуть, в себя прийти, отдышаться. А меня вынудили ехать в этот проклятущий Тобольск, будь он трижды неладен. Моя бы воля, то был бы сейчас рядом с женой, с детьми, а потом уже двинулись дальше».
И в том винил он себя, что не оставил жену с детьми в Москве, где добрые люди не дали бы им помереть с голода. Но и жить отдельно от них, родных и самых близких, без назидательных и сочувственных высказываний Анастасии Марковны, без вечерних бесед-размышлений, когда он с жаром рассказывал ей о том, что приключилось с ним прошедшим днем.
Не мог он обойтись и без детской суеты возле него, вопросительных взглядов сыновей, мечтающих летом отправиться с отцом на речку, а зимой с визгом и криками прокатиться с ледяной горы, соорудить на Масленую неделю крепость, поставить у крыльца снежную бабу с носом-морковкой и угольками вместо глаз, с воткнутой рядом метлой и проломанной корчагой на макушке. Когда-то и у него в детстве были подобные радости в жизни, которые, словно огонек неугасимой лампадки, грели и поддерживали уже в зрелые годы, так почему же он должен лишать себя общения с собственными детьми, которым, как он подозревал, придется пережить еще много чего недоброго и тяжкого.
«Говори, говори, — иронично отозвался тот же голос, — без семьи легче и проще свои дела вершить. И Никон не только о себе помнит, но наверняка и обо всем народе. Кто-то и вперед должен смотреть, думать о дне завтрашнем».
«А что о нем думать? Завтрашний день и без нашей воли рано ли поздно ли, а наступит. Веру надо блюсти и не отдавать ее другим на поругание, иначе и до следующего дня не дожить нам…»
—
Вон деревенька какая-то виднеется, — услышал он сиплый голос Климентия, указывающего кнутовищем вправо. — Тут мы тебя и оставим, — обратился он к казаку.
—
А вдруг у них кузнеца не окажется, тогда как? — спросил он, выказывая тем полную свою беспомощность.
—
Пусть в другую деревню за кузнецом пошлют. Быть такого не может, чтоб во всей округе да кузнеца не сыскалось. Башкой думать надо, а не… — И он вставил словечко, от которого Аввакум невольно поморщился, но в душе согласился с возницей, полагая, что казак действительно ведет себя, как ребенок, который во всем привык полагаться на взрослых.
Климентий попридержал коней, дав возможность казаку спрыгнуть, и тут же, едва тот сошел, подстегнул их и громко присвистнул, давая им понять, что неспешная езда закончилась. Казак так и остался стоять у края санного следа, смотря им вслед, словно надеялся, что сейчас сани остановятся, подберут его, и они вместе отправятся на поиски кузнеца, а потом опять же вместе поедут дальше. Но Климентий даже не оглянулся в его сторону, а что-то сердито бормоча себе в бороду, крутил кнутом над головой, гоня коней все дальше и дальше.
—
Думаешь, догонит нас? — поинтересовался Аввакум.
—
А кто его знает. Захочет — догонит, а нет, то его дело. Казак — птица вольная, летает, где пожелает, пока с коня не сшибут, — беспечно ответил он. — Ты лучше, батюшка, скажи, день нынче какой, а то со счета уже сбился. Знаю, что Рождество скоро, а какие дни до него, и не припомню.
—
Нынче день преподобного Нила Столпника, а еще Никона Сухого Печерского, мучеников Миракса, Акепсия и Аифаила, — без запинки ответил Аввакум. — Да, кажется, еще и Луки Столпника, — чуть подумав, добавил он.
У Климентия аж рот от удивления открылся, и облачко пара, выдохнутое им, поднялось кверху, словно душа отлетела от человека. Через мгновение он пришел в себя и с нескрываемым почтением спросил:
—
Что же ты, батюшка, всех святых помнишь, кои до нас на свете жили? Как тебе такое дается? Теперь только и понял, что непростого человека везу. Помилуй меня, Господи, что несправедлив прежде был, не понимал, с кем дело имею.
—
Ладно тебе, — снисходительно отмахнулся Аввакум, но по разлившейся на лице улыбке было понятно, похвала пришлась ему явно по душе. — Каждому свое на роду написано. Ты вот с конями ладно управляешься, вон сколько дорог изъездил, все повидал, а другому кому дано святых угодников в молитвах поминать и служить Господу каждодневно. А когда тебе твое дело по душе, то все легко получается. У меня вот с детства интерес к священнодействию был, святыми людьми интересовался. А потому имена их и дни памяти как бы сами запоминаются, в чем я тоже промысел Божий усматриваю.
Пока он говорил, Климентий не сводил с него почтительного взора и, казалось бы, совсем забыл о лошадях, которые тут же воспользовались этим и перешли с рыси на шаг. Но возница тотчас встрепенулся и слегка подхлестнул их, а потом вновь повернулся к своему седоку и осторожно задал вопрос, который, вероятно, давно мучил его:
—
Скажи мне, батюшка, только не подумай, будто спрашиваю ради праздного любопытства. Святые эти, которых ты назвал, они сами свой подвиг избрали? Или им глас какой свыше был?
—
Своя воля — это одно. Но все они были призваны к тому Господом нашим Иисусом Христом.
—
И что же, Господь завещал? Кому в леса уйти для молитвы, а кому на столбе до конца дней своих стоять?
—
Подвиги бывают разные, — пустился Аввакум в туманные рассуждения, поскольку ему не очень-то хотелось заниматься объяснр нием прописных истин человеку, весьма далекому от христианской учености. Но деваться было некуда, а потому он продолжил: — Все ими свершенное делалось не запросто так, а во имя Господа. А стояние на столбе, то подвиг потяжелее многих будет. Или ты в том сомневаешься? — И Аввакум грозно, словно древний пророк с икон, свел брови на переносье.
—
Упаси господь! — Климентий для верности даже несколько раз истово перекрестился. — У кого же мне еще спросить, как не у тебя, батюшка, коль случай такой выпал? Но ты мне вот что скажи, если я завтра на столб какой заберусь и буду там неустанно молиться и спускаться откажусь, то что мне на это другие люди скажут?
Аввакум от души рассмеялся и даже слегка хлопнул пристава по плечу.
—
И правильно скажут, что не своим делом занялся, — сдерживая рвущийся наружу смех, ответил он, стараясь говорить как можно серьезнее. — Так каждый захочет на столбе жить, а кто же тогда работать станет?
—
И вправду, — согласно закивал головой Климентий, — не годится всем такими делами заниматься. Вот и я об этом же, как узнать, кому то позволено, а кому, как мне, к примеру, по всей Руси из края в край мотаться. На роду это мне написано, что ли?
—
На роду али как, того не скажу, но коль Господь сподобил тебя этим делом заниматься, то так тому и быть.
—
А почему именно это дело выпало? — не унимался любопытный пристав, которого, похоже, все больше занимал разговор.
—
Потому как другого не знаешь. Кому-то тоже надобно людей в Сибирь отвозить, — теряя терпение, отвечал Аввакум. — Так что неси крест свой…
