Говорил и думал: у пулемёта сядет Ваня, его кровинка, и никто не скажет, что с ним станется, когда кончатся патроны. Уж лучше бы сам сел за эту машинку! И тут же решил, что тоже будет на первой баррикаде, рядом с сыном. На то он и командир!
Они появились на железнодорожном полотне на рассвете – безмолвной плотной толпой, похожей на тёмно-серую тучу. Нет, не на тучу, подумал Иван, сидя с Прохором Трофимовым за пулемётом, она похожа на огромного слизняка – он такого видел однажды в тайге, – особенно, когда втянулась в узкий пролёт моста и поползла к баррикаде. Ближе и ближе, вот уже осталось не больше сотни шагов. Ивану показалось, что он слышит тяжёлое сопение «слизняка». Он оглянулся на отца, стоявшего неподалёку с винтовкой на взводе: ну, что же ты, тятя, командуй!
И, словно услышав призыв сына, Фёдор сказал громко и как-то буднично:
– Огонь!
Прохор мгновенно нажал на гашетки пулемёта. По «слизняку» хлестнула свинцовая нагайка: слева-направо и справа-налево, ещё и ещё!.. Первые ряды легли подкошенно, следующие взвыли и попятились, но на них давила, толкала вперёд плотная масса толпы. Теряя разум, не зная, куда спрятаться, люди подняли своё оружие и побежали навстречу смерти.
Когда закончилась первая лента, Иван лихорадочно, но без ошибки, вставил вторую. Пока менял, услышал плотную винтовочную стрельбу – рядом и сзади, от второй баррикады. Работы хватило всем.
…Потеряв не меньше двух сотен человек, нападавшие откатились на левый берег и целую неделю, как говорится, не высовывали носа. А потом начались осада и, разумеется, оборона Сунгари, ставшие началом этой недолгой, но кровавой войны.
Вторым русским городом, подвергшимся осаде, стал Благовещенск.
19
Все последние дни июня 1900 года военный губернатор Амурской области Константин Николаевич Грибский чувствовал непреходящую тревогу. Он пытался успокоиться погружением в текущие достаточно мелкие дела, типа благоустройства территории военных лагерей, однако все они так или иначе приводили к той же тревоге, которая была сродни предчувствию большой войны.
Впервые она проявилась, кажется, дня через три-четыре после объявления мобилизации. В городе появилось много казачьих нижних чинов, прибывших из станиц и ожидающих отправки к местам дислокации (куда именно, понятия не имел и сам военный губернатор); озлобленные тем, что их в самую страду оторвали от семейных дел и хозяйственных забот, они слонялись по питейным заведениям, буянили, встречая китайцев и маньчжур, живущих в Благовещенске, сквернословили и пускали в ход тяжёлые кулаки. «Около самого Полицейского управления толпа запасных набросилась на проходившего торговца-маньчжура, разбросала его товары и кроме того побила. “Из-за тебя, твари, кровь свою идём проливать”, – приговаривали возбуждённые и подвыпившие чины запаса», – писал в «Амурской газете» её редактор Александр Валерианович Кирхнер. Если в конце мая и начале июня, когда начались разговоры о возможной войне, маньчжуры и китайцы переправлялись на свой берег, можно сказать, тайком и на всякий случай, то теперь, подгоняемые враждебностью населения, уходили чуть ли не толпами. Даже крестьяне из пригородных сёл и деревень кое-где начали выгонять живших бок о бок с ними маньчжур: отправляйтесь, мол, на свой берег, от греха подальше.
Обеспокоенный этими событиями губернатор приказал расклеить по городу объявление о том, что виновные как в распространении ложных тревожных слухов, возбуждающих беспокойство среди населения, так и в проявлении малейшего насилия над китайским населением области, будут привлекаться к ответственности по всей строгости законов. Но разве возможно заткнуть рот слухам, умерить тревожное и нервное настроение горожан? Говорили, что буквально через девять дней начнётся война, что китайцы нагрянут и вырежут всех мужчин, а русских женщин возьмут себе в услужение. Замечали, что обычно трусоватые маньчжуры и китайцы, живущие в городе, стали вести себя нахальнее и даже наглее: лезут куда не надо и огрызаются на справедливые указания. Случаются и драки с местными жителями.
Для уменьшения беспорядков было приказано закрыть питейные заведения, – глава области вздохнул, вспомнив, как сопротивлялась городская управа. Он и сам понимал, что это ненадолго: слишком убыточно для городской казны.
14 июня состоялось экстренное заседание городской думы. Вопросы были наиострейшие. Военный госпиталь, прежде принимавший городских больных, теперь отказал в их размещении и лечении, поэтому требовалось немедленно подыскать помещение под больницу. Решили использовать пустующий тифозный лазарет, разумеется, как следует продезинфицировав его. Управлению водного транспорта дали указание блиндировать пароходы железными листами, чтобы защититься от пуль и снарядов, которые могут прилететь с китайской стороны; вооружить их лёгкими пушками, экипажи укомплектовать боевыми дружинами, поскольку пароходы должны были курсировать между пограничными постами в целях охраны берегов Амура. Заведывание охраной на реке военный губернатор возложил на пограничного комиссара на правах полкового командира.
В общем, всё необходимое в создавшихся условиях было сделано, но беспокойство на душе у губернатора не только не ослабевало, но и с каждым днём усиливалось.
После появления сообщений о зверствах боксёров Константин Николаевич приказал, прежде чем публиковать новости, показывать телеграммы ему, ибо понимал, что журналисты склонны перевирать и преувеличивать опасности, а для распространения нежелательных слухов много ли надо, они и так в переизбытке. Однако информация о «Варфоломеевской ночи» в Пекине оказалась правдой и ввергла его в столь глубокое уныние, что он заперся в кабинете и за вечер осушил бутылку коньяка «Курвуазье», чего не случалось со времён службы в Малороссийском полку. Вместе с коньяком к унынию добавилось предчувствие надвигающейся катастрофы от известий о разрушении боксёрами железнодорожных путей, построек и эвакуации русских из зоны отчуждения КВЖД. Появились мысли об опасности, нависающей над всей Амурской областью: губернатор, разумеется, знал, что Китай считает Приамурье оккупированным Россией и только ждёт удобного случая, чтобы вернуть свои земли под крыло Поднебесной. А тут такой подарок судьбы – восстание народа! Да не просто восстание против власти – неважно, местной или центральной, – а против иностранного засилья, что пахнет народной войной. Как это было в России, когда поляки захватили Кремль и хотели посадить царём своего королевича. Мечтали восстановить Великую Речь Посполитую, Россию подмять под себя. Насмотрелся он на этих поляков, будучи начальником штаба Брест-Литовской крепости. Слабы, чтобы Россией командовать: гонору много, а ума – увы!
Генерал пил рюмку за рюмкой и не чувствовал градуса изысканного напитка. Может быть оттого, что вкупе с губернаторской озабоченностью навалилась самая что ни на есть обывательская тоска по детям, по жене, по её ласковой внимательности к его государственным делам, а главное – к его мужскому настроению. Семью он еще в мае, как только появились тревожные новости из Китая, отправил в Петербург и теперь вечерами маялся от одиночества. Ему всё время казалось, что стоит чуть громче позвать: «Ленуся, подойди на минутку», – и жена тут же вплывёт в кабинет в своём любимом шёлковом халате, расшитом райскими птицами, полновато-уютная и бесконечно желанная даже в его пятьдесят пять лет.
Однако дом по вечерам был пуст. Если, конечно, не считать дежурного на телеграфе офицера и прислуги – кухарки Агафьи и камердинера Чжана. Агафья и Чжан – славные люди, но что толку от их славности, когда сердце изнывает от тоски? И вот ведь интересно: прежние разлуки с семьёй – а их было немало по служебным необходимостям – никогда не вызывали ничего подобного. И Лена, уезжая, так странно посмотрела, будто в последний раз. Он тогда не придал значения её взгляду, а сейчас, вызванный в памяти, тот словно пронзил его насквозь.
