Аннелизе Ихенхойзер - Спасенное сокровище

Упорно и бесстрашно! Вальтер полз дальше. Перед ним на полу, по стенам и на сводах галереи плясали отблески свечи. За ним, тяжело дыша, ползли его убийцы.

Одна минута, быть может, еще две… Вальтер думал: «Они убьют меня. Но знамени им не найти! Никогда! Брозовский прав: мы сильны».

И тут он увидел, как от каменного свода отделилась тень. Мимо него бесшумно промелькнула летучая мышь. В тот же миг погасла единственная свеча, и своды подвала огласились пронзительным криком:

— На помощь!!! Серый монах!

Кричал толстый мясник Крюгер. Он был суеверен и каждую субботу гадал на картах.

Поднялась неописуемая паника. Летучая мышь испуганно металась между штурмовиками, которые яростно отмахивались от нее.

— О-о-о! — стонал один. — Он дал мне затрещину!

— Помогите! — вопил другой. — Он дергает меня за волосы!

— Пресвятая дева Мария, — хрипел третий, — он хочет меня задушить. Он знает все мои грехи, пресвятая Мария. Он знает, что это я украл велосипед… — И штурмовик умоляюще орал: — Я завтра верну его этому красному, завтра же утром. Обещаю тебе это, серый монах, только помилуй меня!

В темноте они налетали друг на друга и в ужасе отскакивали в разные стороны. Шиле попытался перекричать все эти вопли и стоны:.

— Вы что, ребята, совсем спятили? Только старые бабы верят в призра… ра… ра…

Сзади, в том месте, где был разорван мундир, Шиле вдруг почувствовал чьи-то легкие холодные прикосновения. От страха он едва не лишился чувств.

Наконец летучая мышь вырвалась из этой кутерьмы, и перепуганные насмерть штурмовики постепенно стали приходить в себя.

— Зажгите свечу! — раздался дрожащий голос Шиле. — Гирт, ты поползешь впереди!

Ответа не было.

— Ползи дальше! — закричали штурмовики. — Слышишь?

Ответа не было.

— Гирт! Гирт!

Зажгли свечу. Ее мерцающее пламя осветило бледные, вытянувшиеся лица сидящих на корточках штурмовиков.

Вальтера Гирта найти не удалось.

Полчаса спустя Вальтер, бесшумно открыв дверь, вошел в свою комнатушку. Он поспешно стал доставать из комода рубашку, носки, носовые платки.

Проснулась жена:

— Что случилось, Вальтер? Что ты там делаешь?

— Я должен уехать отсюда, Ганна, — мягко сказал Вальтер. — Я не сказал им, где знамя. Этого они мне никогда не простят. — Он нежно взял голову жены в свои большие, крепкие руки. — Поцелуй Соню. Скажи ей, чтобы не забывала меня. Я буду бороться дальше, пока еще и сам не знаю, где и как, но нашей Соне не придется краснеть за отца. Скажи ей это, Ганна.

Тяжело было на сердце у Вальтера, когда он, покинув дом, брел по пустынной дороге мимо заснеженных терриконов. Но он знал, что выбрал честный и правильный путь.

Прошло полгода.

Однажды утром, когда Брозовская с буханкой хлеба под мышкой вышла из булочной, к ней подъехал на мотоцикле полицейский вахмистр Шмидт.

— Хайль Гитлер!

— Что? — переспросила Брозовская и приложила руку к уху, словно не расслышала.

— Вам повестка из гестапо, — многозначительно сказал Шмидт. — Завтра к восьми утра, смотрите не опаздывать!

На следующее утро Минна Брозовская прошла по длинному коридору ратуши и, преодолевая страх, постучала в облупившуюся коричневую дверь.

— Войдите!

Она нерешительно переступила порог комнаты.

Лысый гестаповец в черном мундире, сидевший за письменным столом, не поднял головы от бумаг. На столе лежала эсэсовская фуражка с черепом вместо кокарды, а сзади, на стене, висел портрет Гитлера. Гитлер гладил овчарку и криво усмехался. Минут пять сотрудник гестапо не обращал на Брозовскую никакого внимания.

«Что ему от меня нужно?» — думала она. Эти пять минут показались ей вечностью.

Наконец гестаповец, все еще не поднимая головы, процедил сквозь зубы:

— Вы жена арестованного Брозовского?

— Я жена горняка Брозовского, — ответила она твердо, хотя сердце у нее сжималось от страха.

«Может быть, они убили его?» — подумала она и закусила губу, чтобы не закричать во весь голос: «Что случилось с моим мужем? Что вы с ним сделали?»

Гестаповец не спеша отточил карандаш, посмотрел кончик на свет, подточил его еще немного и потом, не отрывая глаз от карандаша, лениво спросил:

— Что бы вы сказали, если бы ваш муж вернулся домой?

У Брозовской подкосились ноги. Слезы брызнули у нее из глаз: «Он не умер! Жив!»

— Как? — прошептала она.

— Мы освободим вашего мужа, фрау Брозовская, если вы захотите.

От волнения она не сразу поняла, что говорил ей сотрудник гестапо.

— Ах, слава богу! — вырвалось у нее.

— Я сказал: если вы захотите, фрау Брозовская!

— Конечно, хочу, ну, конечно!

Гестаповец внимательно посмотрел на нее и криво усмехнулся:

— Все в ваших руках, фрау Брозовская. Если вы принесете нам знамя, мы отпустим вашего мужа домой.

Брозовская словно очнулась от сна. Как могла она забыть, кто сидит перед ней! Счастье чуть не лишило ее рассудка. Но теперь она снова видела судорожную усмешку Гитлера, оскалившийся череп на фуражке, холодные глаза гестаповца. Это были смертельные враги Отто и ее тоже. Смертельные враги всех рабочих!

Она приняла вызов.

— Я не знаю, где знамя, — сказала она, пожав плечами.

— Но ведь оно стояло у вас дома!

— Да, это верно. Но, где оно сейчас, бог его знает.

Гестаповец постучал карандашом по столу:

— Я бы советовал вам сказать, где знамя!

Брозовская мысленно представила себе клумбу красных роз у себя в саду. Там, под этими розами, было закопано знамя, такое же красное, как цветы.

— Право же, я не знаю, — сказала она, — ведь я его отдала.

— Отдали? — насторожился гестаповец. — Кому?

— Не знаю. Пришли какие-то двое, один высокий, другой поменьше, на лису похож, и забрали знамя. Я их толком даже разглядеть не успела. — Увидев, что гестаповец насмешливо скривил рот, она снова пожала плечами: —Хотите верьте, хотите нет, только знамя я отдала. Отпустите моего мужа, он ведь тоже не знает, где сейчас знамя.

— Ну, это мы еще посмотрим, — отозвался гестаповец. — Можете идти! Хайль Гитлер!

— До свидания, — тихо и отчетливо сказала Брозовская и повернулась уже к двери, как вдруг гестаповец крикнул ей вслед:

— Можете принести для него деньги на проезд домой.

Искра надежды снова вспыхнула в сердце Брозовской.

— Деньги я принесу сегодня же, — сказала она. — Только пошлите их сразу.

И, закрыв за собой дверь, она с облегчением вздохнула.

Придя домой, Брозовская устало опустилась на стул и тут же передала сыну свой разговор с гестаповцем.

— Не нравится мне все это, Вилли, — сказала она. — Этот тип в фуражке с черепом легко не успокоится. А деньги на проезд он велел принести, чтобы мы думали, будто знамя их больше не интересует. Эти собаки хотят нас провести, понимаешь?

— Ты видишь все в черном свете, мама, — попытался успокоить ее Вилли.

— Нет, мой мальчик, от них всего можно ожидать. Посмотришь, не сегодня-завтра они снова явятся.

Мать и сын решили, что оставлять знамя под розами опасно. Но куда же тогда его спрятать? Они перебрали много мест и от всех отказались.

Душный летний зной окутывал кухню.

— А если мы его закопаем в сарае? — спросила наконец Брозовская.

— Это ненадежно.

— А если сверху поставить шкаф?

— Нет, могут найти.

Брозовская махнула рукой:

— Тогда оставим его под клумбой. Может быть, это лучше всего. Я устала, мой мальчик.

Не прошло и трех дней, как мрачные предчувствия Брозовской оправдались. Фашисты снова нагрянули к ним. В комнате, в сарае, в хлеву они все перевернули вверх дном. Напрасно!

Уходя, они пригрозили:

— Весь двор перекопаем, а найдем ваше знамя!

Когда вечером Вилли вернулся домой, Брозовская сказала:

— Знамя нужно сейчас же выкопать.

Они опять стали думать, куда бы им спрятать знамя, и при этом поссорились, потому что Вилли все казалось недостаточно надежным.

«Что же делать? — в отчаянии думала Брозовская. — Что делать? Из-за этого знамени у нас нет ни минуты покоя».

На улице люди показывают на нее пальцами: «Вон идет женщина, которая закопала русское знамя в монастырском подвале». И в собственном доме она уже не хозяйка. Каждую минуту только и ждешь, что вот-вот распахнется дверь и штурмовики снова перероют весь дом.

Ей так надоело все это.

— Делай что хочешь, мой мальчик, — устало и сердито сказала она. — Только оставь меня в покое.

Не говоря ни слова, Вилли встал и вышел из дома.

Брозовская осталась одна. На душе у нее по-прежнему было тяжело.

«Отто столько вынес ради знамени, а я переложила все заботы на сына. Кто знает, сделает ли он все как следует?» Совесть мучила ее.