Впотьмах наткнулась на сосновую гриву — островок суши среди трясин. Ни нитки на мне сухой, и огонь развести боязно. Далеко ли отошла? Где я? Не заплутала ли?
Ночью опять глаз не сомкнула. Крыльями просвистят утки, зашумят камыши под ветром, прорвется, заклокочет болотный газ, мышь прошуршит в траве — вздрагиваю, невесть что мерещится со страху. До того себя довела, что в обрывках туч, плывших по небу, в смутных очертаниях кустов и деревьев стало бог знает что мерещиться.
Ладно, чему быть, того не миновать. Спички в берестяной коробке не замокли. Вздула огонек.
Живой он, тепленький…
Нельзя! Затоптала огонь. Нельзя мне открываться! Надо терпеть, что бы ни было, терпеть.
Утро принесло успокоение. Что ночью виделось страшным чудищем, при свете превратилось в пень. А тучи — это тучи, больше ничего.
Наполз туман. Сырой, промозглый, он скроет дым: с легким сердцем запалила я костер, обсушилась и даже подремала с часок.
Проснулась, а в болоте бабы перекликаются. Ага, клюкву берут. Болото гладкое, клюквы красным-красно, как насеяно. И лес недалеко, в два счета домахну.
Стой! А ну как в селении, откуда бабы пришли, белые? Надобна какая ни есть уловка.
Дождалась, пока ягодницы разбредутся пошире… Слежу из-за кустов. С собой при ягодницах маленькие корзинки, вместительные кузова, большие корзины составлены под сосенками, и, чтобы посуду не потерять, чей-то фартук вывешен.
Пора! С оглядкой подползла, из всех корзин клюкву в одну наберуху ссыпала. Пустилась к лесу — от кочки к кочке перебежками, внаклонку, а где сосенки скрывают, там в полный рост.
Коли корзина в руках, то клюквой я в деревне кому угодно глаза отведу. Дальняя, мол, по ягоды ходила.
Опрометью проскочила окраину болота и сквозь кусты вышла на колесную дорогу.
Ехали по дороге всадники. С ружьями, с саблями.
Прятаться было поздно. Поздно, раз на глаза попалась, и незачем — на шишкастых шлемах конников алели звезды.
Глава XVIII
По карте передвигаются флажки
— У Ильича в Кремле висит карта. Вся Россия на ней, товарищи, до последнего хутора, до самой незаметной речки. Самолично вождь мирового пролетариата по карте передвигает флажки, отмечает положение на фронтах. Как в бою, ранен Ленин. Стреляла контра ползучая, эсеровская… — Напрягся комиссар товарищ Телегин, побелели пальцы, впились в перила крыльца. — Но вновь у руля дорогой Владимир Ильич — на страх врагам, на радость мировой революции!
— Ура… — грянул строй.
Ребятишки на изгородях рядком, как воробушки.
— Ура! Ура! — подхватили.
Бабы промокают глаза фартуками.
Мужики палят самосад, уважительно пряча цигарки в ладонях.
Деревня, чего уж. Очередная на фронтовых дорогах.
Счет я деревням, селам потерял: бросают с места на место.
На вид комиссару лет восемнадцать. Шинель внакидку, ворот гимнастерки убавлен, подшит сзади: по-мальчишески худа шея, не подобралось подходящего обмундирования.
Снял комиссар Телегин фуражку. Ветер треплет русые волосы.
— Рабочему классу в городах голодно, товарищи. Нет подвоза продовольствия. На Украине гетман, германские штыки его подпирают. Кубань под Деникиным. В Сибири чехи. Из дому, из Москвы, мне пишут… — Телегин достал из кармана гимнастерки четвертушку бумаги. — Братишка младший помер. С голодухи тиф привязался… Поможем красноармейским пайком! — Окреп, зазвенел голос комиссара. — Поделимся последним, что есть. Предлагаю отчислять по четверти фунта из ежедневной раскладки. Голосуем, кто за? Добровольно, товарищи.
Фунт хлеба в пайке за все и про все. Приварок скудный. Когда подвезут горячее, кашу либо супец жиденький — крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, — когда одна сухомятка.
Поднимались руки: за… за. Солдат шилом бреется, дымом греется, щи из топорища варит. Сносить голод солдату привычно. Качнулась вздетая на штык папаха, чтобы отовсюду было видно — она за. Полинялая, рваная папаха. В ней небось спознал служивый окопы еще под Варшавой или того ранее — в Мазурских проклятых болотах.
После митинга Телегин мне приказал явиться к нему.
Пошлют куда-нибудь. Я на хорошем счету, ротный отмечал перед строем. Язык тому отсохнет, кто скажет, что под ногами путается Федька Достовалов. От саперной лопатки, шанцевого инструмента, ладони в мозолях, задубели, как подошва: копано-перекопано окопов. Лицо обветрено, кожа шелушится, губы в трещинах.
Окопник я: к поясу гранат понацеплено, за обмотками слева ложка, справа финский нож. Где опасно, туда встреваю — синеет полосками тельник матросский, память дорогая о незабвенном комбриге товарище Павлине.
Да что там! Раз на бруствер окопа выскочил и под пулями ну плясать, беляков дразнить:
Пошла квашня
В яровое поле.
Не ходи, квашня, одна,
Ходи с мутовкой двое.
Что это — удаль? Похвальба? Ни то, ни другое. Перегорело во мне что-то. Эх, Ширяев, Ширяев! Невелик бугор в селе, где по избам околенки в резьбе. Невелик, покат бугор, да за ним прошлая жизнь моя вся скрылась, и мечты былые покинули, развеялись без остаточка, и на душе у меня смутно и черно.
Черно, будто в поле-новине! Бывало, лесок кустился, березнячок и ольха, птахи распевали, ромашки, колокольчики цвели-красовались, но топором свели тот лесок, сожгли в валах-кострах и пни выкорчевали. Шибает с новины чадом головней, пеплом сыпучим. Бросит мужик на раскорчеванной деляне зерно россыпью. Посеет и тоскуй: взойдет ли? Может, одна дурная трава попрет? Бывает ведь… всяко бывает!
* * *
— Из вашего взвода, красноармеец Достовалов, должен быть наряд сопровождать пленных в штаб. Бойцы, однако, отказались брать тебя. Почему?
Комиссар прохаживался, шинель внакидку. За столом пили чай трое пленных, макали в кружку сухари.
Хари-то у них, кирпича просят — известно, на заграничных хлебах наели.
— Я б, товарищ; комиссар… — Ишь, гады, сухарики грызут. — Я б их до первого бугра довел, товарищ комиссар.
У пленных рожи сытые вытянулись.
— Вот как? — сказал Телегин и шинельку поправил.
Не избу я видел с лавками вдоль стен, с божницей в кутнем углу — стоял перед глазами бугор суходольный, на голом темени сухой песок. Не товарища комиссара я видел — Ширяева, как он песок кровью поил, топорами изрубленный.
— Ты кто по соцпроисхождению? — резко обратился комиссар к пленному с краю.
— Тульские мы, — вскочил тот, руки по швам. — Из крестьян.
— Ты? — поднял комиссар другого пленного с лавки.
— Из Маймаксы. Насильно мобилизованный. Из судоремонтников я, котельщик.
— Выйдите, — не спросив третьего пленного, комиссар всех их выдворил из-за стола.
Гурьбой, толкаясь высыпали они вон.
Телегин остановился у окошка.
— Д-да, насчет классового чутья у тебя, товарищ;, обстоит неважно. Очень плохо обстоит. Кстати, как эти в плен попали? Кто брал?
А я и брал. Заодно с Загидулиным. Секрет белых обнаружен был с вечера. Подползли мы. Луна, светлынь. Загидулин, не долго думая, крикнул: «Кончай базар, давай плен. Лазаренко, держи их на мушке!» Дескать, нас много. Ну, те трое остолопов руки вверх и винтовки кинули.
Телегин усомнился:
— Загибаешь, товарищ! То у тебя луна, светло, то белые не заметили, что вас двое. Сдались без сопротивления. Подумаешь, силачи у вас объявились в третьей роте, семеро одного не боятся!
Прищуренный глаз комиссара с ехидцей выцеливал меня в упор.
Дыхание зашлось: будя… не цепляйся, комиссар. Будя душу-то вынать! Взяли мы с Загидулиным беляков честно. Ротный, обратно же, хвалил и руку перед строем жал.
Я вытянулся, звякнули на поясе гранаты.
— Разрешите идти?
Телегин все в упор выцеливал.
— В бою злость — надо. Но после боя? Что с тобой происходит, парень? Коммунисты на добрые дела народ подняли. Революция! Тыщу лет о ней светлые умы мечтали! С ненавистью ломать можно, строить — нельзя. По злобе людей не осчастливишь.
— Что беляков добром-то наделять? — вспыхнул я.
— Ты о пленных? А они ж не белые. Они пока что серые… Нет, новый мир так не создашь. Где найдешь окончательно-то и бесповоротно идейных? Какие есть люди, их и надо воспитывать, чтобы в будущее вместе идти.
Прискакал нарочный из штаба. С порога выдохнул:
— Срочный пакет!
— Ну вот, — развел руками комиссар. — Когда и с народом работать при вечных недосугах? В деревне остался заслон, большая часть отряда спешно была переправлена на правый берег Двины.
Бои, бои… На железнодорожном направлении сдана станция Обозерская, онежский фланг белых соединился с наступавшими от Архангельска американцами. На Печоре князь Вяземский… Тяжелые дни переживает Северный фронт республики.
* * *
Поле. Ровное-ровное, гладь и простор, оно мнится и частью неба и частью земли, великой земли, которой нет и от веку не будет конца-краю…
