Поле. Ровное-ровное, гладь и простор, оно мнится и частью неба и частью земли, великой земли, которой нет и от веку не будет конца-краю…
Со стен окопа стекал песок. Струями, ручьями. Желтый, зернистый. Рожь, поди, родит на этом песке. За пшеницу не поручусь: ей надобна земля сытая, мягкая. Изведано, за большака небось хозяйствовал. Тек, осыпался на дно окопа песок. Курчавились на небе облака, и стлало от деревни дым — чуждый полю смрад пожарища. Горела деревня, подожженная орудийным огнем.
По тому, как противник лупил, не жалея снарядов, не столько по обороне, по окопам, сколько по площадям, было ясно — перед нами каманы.
Жучат снарядами почем зря. Сперва артналет, следом атака. Во… во! Пошли!
Кто — не худо б узнать. Юбки в клетку, то шотландцы. Береты с помпонами — французы. Пилотки, — стало быть, англичане. Если шляпы, так американцы.
Ветер нам в спину. Задыхаемся в копоти, в чаду пожарища.
Шли на приступ окопов вражеские цепи… Гудело, ревело где-то уже за деревней — батареи перенесли огонь в глубь обороны.
Оборона? Никого там, сзади-то нас, одни поля.
На бруствер выскочил комиссар товарищ Телегин личным примером воодушевить бойцов.
— Северные орлы, держаться стойко! Революционное презренье тому, кто спину врагу покажет!
Подпустили врага, и затакали часто оба ротных пулемета. Во фланг, считай, в упор, когда одна пуля троих прошивает насквозь, прежде чем смирить свой смертный лет.
— Гранаты к бою!
Слава богу и интендантству: гранат у нас навалом!
Отбитые гранатами, посеченные пулеметами, отхлынули вражеские цепи.
Несет дым над полем. Несет над полем паутинки. День ведреный, чего ж паутине не лететь?
Аэропланы подкрались со стороны солнца. Неуклюжие, тупорылые махины с выключенными моторами спланировали к полю. Хлынул дождь при ясном небе. При солнце, в смрадном дыму свинцовый ливень.
Развернувшись, аэропланы на втором заходе стали бомбить. Сверкнула под крылом передней машины капелька. Крошечная, блеснула она металлом.
Не судите деревенского парнишку, очень хотелось увидеть, как бомба падает, и высунулся я из окопа.
Крошечная, остро сверкнула капелька, мгновенно пропав, поглощенная сияющей синью неба. Тотчас сверлящий визг пронзил мне уши, горячее, дымно-красное облако накрыло с головой.
Глава XIX
Два пишем, три в уме
«Кто такая?», «Почему в прифронтовой полосе шляешься?» Взяли меня конники в кольцо. Рта не дают открыть. Особенно этот чубатый зубоскал. На смех меня поднял: «В штаб тебе? Не комфронта товарищ Кедров, случаем, понадобился? Или я не Серега Белоглазов, или нам очки втирают и вола крутят нахально!»
Провалиться мне, если не Серега давеча муку нес по просеке! Он и пригнал меня, как под конвоем, в село, прямо на пристань.
На берегу подвод, народу — шум и толчея.
Идет погрузка…
Отступление, ну да. Теснят опять наших на фронте.
Отчалил пароход без гудка, взяв на буксир баржу, заполненную красноармейцами, лошадьми, повозками. Пароход был перегружен: в трюме, на палубе раненые, воняет карболкой, йодом, по настилам стучат костыли и бегают запаренные санитары.
Серега все ж добыл отдельную каюту. Жох ведь и проныра. Сапожки наваксил, галифе раздул пузырями — и пошел, пошел по палубам. С сестрами в белых передниках перемигнулся — захихикали, будто невесть какой им достался подарочек. У матросов покурить разжился, на капитанском мостике что-то такое загнул штурвальному, тот и колесо с хохоту бросил… На-ко, дивись, народ: добрая половина парохода Сереге друзья-приятели! Чего там, цигаркой раздобыться и каюту выморщить — Серега, если надо, небось с черта оброк сдерет.
В каюте завалился Серега на верхнюю полку. Пристроил полевую сумку в изголовье, сунул под подушку наган и захрапел.
Он или не он был на просеке?
Тыл, конечно. А всякие люди есть в тылах. Для нас страховка — первая заповедь. Бди и уши не развешивай лопухами. Прежде всего страховка и тройная конспирация.
Храпишь, соседушка? Храпи на здоровье, посапывай.
Сумка его была туго набита. Ремешок не поддавался, с трудом вытащила. Бумаги в сумке и… граната. Парасковья-пятница, пакет к гранате прикручен дратвой, узелки, приметные, тятины!
— Положи на место! — открыл один глаз Серега.
Ага, не спишь?
— Партизаны… Через вас заикой станешь! Скалка у тебя в руках или боевое оружие?
— Задело тебя, Серега? Во как заговорил!
— Ладно, Серега. Но все-таки вспомни: два пишем, три в уме.
Он с полки ноги спустил.
— Ну, партизаны… Два пишем, три в уме, а получаем двадцать пять!
Наконец-то назвал отзыв пароля.
— Слушай, ты где пропадала? Нарочно ради тебя на просеке маячил, пулю без малого не схлопотал. Ой, девушка, или я не Серега Белоглазов, или, помяни мое слово, не будет из тебя путной старухи.
Сказать бы ему, как он для меня мышонком по просеке шмыгал, да ладно, насмешничай, зубоскал, стерплю.
— Ты, наверное, есть хочешь, сестренка?
— Не откажусь.
— Давно бы так! — Серега повеселел. — У меня мировая таранька припасена: в фонтане у шаха персидского плавала.
Из кармана тужурки Серега выложил тощую воблу, ржаную лепешку и пару луковиц.
— Обрати внимание: лучок сахарного сорта. С моим лучком, извиняюсь, купчихам бы чай пить.
Клюкву Серега снес на камбуз: морс раненым полезен, понимать надо. Зато у поваров раздобылся посудой, кипятком:
— Пируем, сестренка!
Как-то само собою получилось, что наша каюта скоро превратилась в чайную, благодаря общительности Сереги. Потянулись к нам раненые. Махорочный дым, звяканье кружек и разговоры, разговоры — о боях на двинском правобережье и под Усть-Вагой, у Обозерской и на Пинеге. Разговоры, разговоры — за чаем отмякает русский человек, позывает его к душевной беседе.
Пароход неутомимо крутил колесами, проплывали высокие берега, тугой волной вливалась в окно речная свежесть, и было мне хорошо, покойно: Темная Рамень все-таки позади!
Серега мне определил верхнюю полку, на нижнюю привел раненого моряка. Улучив минуту, шепнул:
— Свой товарищ, Из охраны Кремля. По личному распоряжению товарища Ленина матросов из Кремля перебросили на Север. Соображаешь?
Соображаю. Соображаю и прикидываю: когда Ленин был ранен и когда матросы кремлевской охраны были брошены в бой на глухом волоке-переходе под Тегрой в Плесецких лесах, за тысячу верст от Москвы…
Пятьсот солдат, целый вражеский батальон полег под ударом матросов, поддержанных партизанами!
— Умыли гадов их же кровью, — рассказывал матрос Сереге. — Ни одного в живых не оставили. Нате! С Россией взялись воевать, с Советами!
Плыл пароход. День и ночь. Ночь и день.
Велик Север — лесная земля. Хорошо, расчудесно, что Север наш велик, я первый раз в жизни еду на пароходе, и все зовут меня ласково и нежно сестрицей.
* * *
Домики деревянные. Церкви на каждом углу. Под перезвон курантов городского кремля перекликаются петухи.
Коровьим навозом припахивает с подворий, улицы — сплошь грязь и грязь… Это — город?
— Мы Москве ровесники, — с непонятной ревнивостью просвещал Серега. — Иван Грозный имел твердое намерение к нам столицу перенести. Не хай, не хули Вологду!
Швыряло из колдобины в колдобину скрипучую бричку, нанятую Серегой на речной пристани, тем не менее извозчик улучал минуту подремать и ронял, обращаясь в пространство:
— А кто хает? Вологда, она и есть Вологда. Коль не город, то место жительства.
В домике на окраине, в низенькой, уютной комнате, обставленной скорее по-деревенски, чем на городской лад, нас ждали. Пожилой мужчина в расстегнутом пиджаке и высоких сапогах встал навстречу. Серега ему улыбнулся, давая знать, что все в порядке, и взял под козырек, обращаясь к военному, стоящему у простенка:
— Разрешите доложить?
Я помешала. С криком: «Дядя Леша» — бросилась к военному.
Улыбаясь, он протянул мне руки.
— Мир тесен, что там говорить!
Кажется, я заплакала. Наверное, это так. Лужайка, кусты. Молоко закипает в котелке, плещет на уголья… Ну и пусть. Все-таки это из того мира, где были березы с грачиными гнездами, липы у школы, Федька-Ноготь с лягушками в подоле рубахи, речка Талица с кувшинками в омутах-заводях. Были кувшинки, лилии белые, а не одолень-трава, чей корешок я сорвала на ручье таежном с приговором, с причетом: «Одолень-трава, одолей злых людей, лиха бы на нас не мыслили!» Если были грачи на березах под окошком, дожди лужи наливали, по которым я бегала босиком, — на что мне в ту пору понадобилась бы одолень-трава?
Серега вполголоса обменялся несколькими словами с пожилым товарищем, и оба они вышли.
Алексей Владимирович усадил меня к свету. Улыбался. Смотрел жадно:
