— Ах, Симеон Ситианович, — зевала царевна, — лучше пойдемте в лес по грибы: вон какое вёдро — хорошо, зело хорошо; а то скоро в город переедем.
Конечно, учитель охотно согласился прогуляться в лесу с своей хорошенькой ученицей, и они, захватив корзинки, отправились небольшим обществом в рощу, примыкавшую к дворцу села Коломенского: с ними пошли за грибами и старая царевнина мамка, и случайно бывшая во дворце у царицы молоденькая Ордина-Нащокина, Наталья Семеновна, урожденная княжна Прозоровская.
Читатель, может быть, помнит, что княжну Прозоровскую, постригшуюся было с отчаянья, мы видели в последний раз три года тому, когда она вдруг неожиданно явилась в монашеском одеянии к Воину Ордину-Нащокину и решительно заявила, что в монастырь она больше не возвратится.
Происшествие это в свое время наделало много шуму в Москве, особенно в придворных сферах. Сделалось известным, что инокиня Надежда, урожденная княжна Наталья Прозоровская, отпросилась у игуменьи пойти в Успенский собор, во время службы, с кружкою для сбора пожертвований на святую обитель. Ее отпустили с одной почтенной старицей. Но в соборе, среди литургии, молоденькая инокиня Надежда попросила старицу подержать на минуту и ее кружку, пока она поставит свечку Николе Чудотворцу, — и тотчас же исчезла! Из собора она поехала прямо к тому, кого она давно любила, — к своему Воину.
Многих хлопот стоило родителям их спасти юную беглянку от жестокого наказания по «Номоканону» и по монастырскому уставу[60]. Только личное участие царя в судьбе молоденькой преступницы и его любовь к старику Нащокину отвратили от ее пылкой головки суровую кару. Притом же Алексею Михайловичу проходу не давала его «непоседа», царевна Софьюшка, которую он иногда называл «запорожцем в юпке». Она с утра до вечера нудила над ухом: «прости да прости Наташу Прозоровскую»…
И пришлось простить. Но ее, конечно, по тогдашнему выражению, «обнажили от ангельского чина», другими слонами — расстригли.
Потом любящаяся парочка сочеталась браком, и с той поры молодая Ордина-Нащокина, жена Воина, глубоко привязалась к царевне Софье Алексеевне за ее заступничество пред отцом и при всяком удобном случае являлась во дворец.
Все шли с корзинками в руках, и Симеону Полоцкому дали огромную корзину, потому что он хвастался, что у них в Полоцке он считался первым «грибонаходчиком».
Дорогой говорили о том, что занимало тогда умы московского общества — о бывшем патриархе Никоне и о заключении его в Ферапонтовом монастыре, о ссылке протопопа Аввакума в Пустозерск, в земляную тюрьму, наконец, об изъявлении Разиным покорности.
— А что он после того, матушка царевна, сделал! Не приведи Бог, — заметила молодая Ордина-Нащокина.
— А что такое, Наташа? — спросила Софья Алексеевна.
— Да вот что, государыня царевна. Вечор от батюшки с Астрахани гонец пригнал с гостинцами мне от родителя — груши да виноград. Дак сказывал гонец: была-де в полонянках у Разина царская дочь, персицкого царя — красавица! ни в сказке сказать, ни пером написать. И полюбись, матушка, та царская дочь атаману Разину — уж так любил ее, так любил! — и берег как зеницу ока. Пришло, — говорит, — атаману Разину пора-время говеть, и на духу его батюшка пытает: «что-де у тебя, раб Божий, дороже всего на свете?» — А так и так, батюшка, — говорит Разин: дороже мне всего, — говорит, — царска дочь. — «Кинь, — говорит батюшка, — кинь ее в море, как кинул царь Соломон свой драгоценный перстень. Ежели, — говорит, — Бог примет твою жертву, то на третий же день рыба-кит, аки Иону, возвратит тебе царевну»[61].
— Ну, и что ж? — в волнении спрашивала царевна. — Кинул?
— Кинул, государыня, — отвечала Ордина-Нащокина.
— Господи! — всплеснула руками Софья Алексеевна. — Ну, и как же было дело?
— Да так: был, — говорит, — у атамана Разина пир большой, у него на струге: был у него, — говорит, — в гостях и мой батюшка. Вышла, — говорит, — из своей светлицы к гостям и царска дочь — вся в золоте да в камнях самоцветных, поднесла гостям по чаре, как закон велит. А Разин и говорит к гостям: «вот мое сокровище!» это на царскую-то дочь. — «Царь Соломон, — говорит, — бросил в море свое сокровище — драгоценный перстень, а я — ее!». Да с этими словами схватил ее поперек и словно золот перстень бросил в море!
Все пришли в ужас от этого рассказа, дошедшего до Москвы уже в искаженном варианте.
— Ну и что ж — рыба-кит не принесла ее на третий день? — спросила Софья Алексеевна.
— Не принесла, матушка царевна.
Симеон Полоцкий полагал, что это просто бабья сказка, и потому больше думал о грибах, чем о царской дочери и ее участи.
— А вот сыроежка! вот и белый гриб! — радостно воскликнул он, нагибаясь, чтоб сорвать грибы.
Скоро и все увлеклись грибами.
В это время у опушки леса показались два всадника. По всему видно было, что это соколиные охотники, потому что у каждого из них на рукавице сидело по соколу — один в красной шапочке, другой в голубой.
— Да это никак князь Василий Васильевич Голицын[62]? — заметила Ордина-Нащокина.
— Он и есть, — подтвердил Симеон Полоцкий. Царевна Софья Алексеевна почему-то при этом вся вспыхнула.
— Должно, с соколиной охоты едут, — как бы нехотя сказала она.
Всадники подъезжали все ближе и ближе, и вдруг один из них, остановив лошадь, соскочил с седла, передал и лошадь и своего сокола другому всаднику, что-то наказал ему и торопливо пошел к грибоискателям.
Это был действительно князь Василий Васильевич Голицын, мужчина средних лет, широкоплечий и достаточно плотный. Он издали узнал Софью Алексеевну и, приближаясь к ней, почтительно снял шапку.
— Здравствуй, князь Василий! — ласково сказала царевна.
— Будь ты здрава, государыня царевна, — поклонился Голицын. — Грибным делом тешишься?
— Точно, — отвечала Софья, скользнув глазами по всей фигуре собеседника.
Голицын поздоровался и с другими.
— А князь Василий был на соколиных ловах? — спросила царевна.
— Грешным делом, государыня… Что ж я смотрю! — спохватился он. — Позволь, государыня, я хуть кошницу буду носить за тобой.
— И то дело, — согласилась царевна.
Все занялись исканием грибов, изредка перекидываясь словами: «ай да рыжик!» — «а у меня волнушка!» — «грузди!». Усерднее всех лазил по кустам Симеон Полоцкий, желая поддержать свою старую репутацию.
Молодая Ордина-Нащокина, не сильная насчет грибной части, боясь набрать мухоморов вместо рыжиков, держалась профессора по грибной части — старой мамки и не отходила от нее.
Софья же Алексеевна, порывистая, нетерпеливая, быстро переходила от одного места к другому, и Голицын должен был следовать за ней. Она вся раскраснелась от ходьбы, и грудь ее высоко поднималась. Часто взор ее скользил по лицу Голицына, но как-то украдкой, стыдливо. Она испытывала какое-то радостное волнение вблизи этого сильного мужчины, и ее все дальше и дальше тянуло в глубь рощи.
Они давно потеряли всех из виду и, кажется, забыли о грибах.
— Вон гриб, государыня! — сказал Голицын, нагибаясь.
Нагнулась и Софья Алексеевна — и глаза их встретились. Что-то горячее сказалось с обеих сторон в этих глазах, и когда рука Голицына потянулась было к грибу, она ощутила не гриб, а другую руку — руку царевны. Руки соединились порывисто, судорожно. Но теперь они не смели взглянуть друг другу в глаза, хотя и чувствовали, что в этот момент они составляют одну душу, одно существо…
— Ау! ау! — послышался голос Ординой-Нащокиной.
— Я не могу откликнуться, — шептал в волнении князь Голицын, — не хочу!
— И не надо, — прошептала и Софья, вставая и не выпуская из руки руку Голицына.
Из-за ближних кустов показался Симеон Полоцкий. Он торжествовал — в корзине у него были всевозможные грибы.
— А вы? — обратился он к царевне и к князю Голицыну.
— Мы нашли всего одни гриб, — отвечал последний.
— А Симеон Ситианович помешал нам сорвать его, — добавила Софья, лукаво глянув на Голицына.
— Ау! ау! ау! — повторились ауканья Ординой-Нащокиной.
— Ау! ау! — отвечала царевна, думая про себя: «Теперь пущай ее идет».
Софья Алексеевна давно уже чувствовала влечение к Голицыну, часто встречая его во дворце. Еще девочкой она видела в нем образец мужчины, а чем старше становилась, тем очевиднее для нее самой росло в ней нежное и тревожное чувство к тому, кого она в душе называла «Васенькой».
И вот сегодня она в первый раз почувствовала, что одно прикосновение его сильной, мускулистой руки дало ей столько счастья и чего-то такого сладостного, чего она еще ни разу не испытывала в жизни. Это прикосновение точно обожгло ее, и между тем ей хотелось, чтобы он не выпускал ее руку, ей хотелось чувствовать ее теплоту, ее силу, ее близость.
