— Воевода и севрюжиной будет доволен, — отвечал старик, тоже улыбаясь. — А ну, ребята, покажьте чуду-юду! — крикнул он ловцам, бывшим в косной лодке близ струга.
Рыбаки с трудом приподняли над водою громадную голову чудовища, которое так билось в воде, что казалось, лодку опрокинет.
— И впрямь чудо-юдо, — говорил Разин.
А в это время Ивашка Черноярец с казаками вынесли из трюма огромный бочонок и серебряные стопы, в которые и стали наливать вино.
Разин стал подавать вино гостям.
— Э! нет, батюшка Степан Тимофеевич, — отказывался старейший из депутации рыбного ряда, — не по русскому звычаю: в священном писании сказано: как доносчику первый кнут, так и хозяину первая чара.
Разин выпил. За ним все. Рыбакам молодцы Разина поднесли зелена вина, осетра привязали к одной из железных уключин струга, и депутация откланялась.
Разин приказал убить и выпотрошить осетра, а потом сварить его в артельном котле.
Между тем на струге расставляли столы и приборы — серебряные и золотые мисы, стопы и т. д.
К полудню начали собираться гости. Разин был необыкновенно приветлив и оживлен. Казаки давно не видали его таким. Это тем более их удивило, что не далее как сегодня утром он был необыкновенно задумчив и грустен. Что было у него на душе — никто не знал; но многих это тревожило. Иные думали даже, что он испорчен и что испортила его эта персидская чаровница-княжна.
Началось угощение. В последнее время, особенно когда среди казацкого войска завелась эта чаровница, атаман почти не пил — совсем стал красной девицей. Но сегодня он пил, как никогда. Щеки его разгорелись, глаза блестели нехорошим огнем. Казаки это видели — они хорошо изучили своего атамана, чего-то побаивались: быть худу… В иные моменты он как бы забывал все — где он, что он… Глаза его дико блуждали…
Но через минуту он опять овладевал собой, и голос его звучал на всю пристань.
Князь Прозоровский и другие гости ничего этого не замечали и пировали от всей души — ели, пили, смеялись. Всех поразил чудовищный осетр.
— Где это ты, Степан Тимофеевич, достал такова великана? — спросил воевода.
— Шах персицкой мне в подарок прислал за город Фарабад, — загадочно отвечал Разин.
Вдруг точно что осенило его. Он встал и пошел в горенку Заиры. Через несколько минут он воротился, держа девушку за руку. Он был бледен. Заира одета была в дорогое персидское одеяние — вся в золоте, в жемчугах — драгоценные камни так и горели на ней. Она была поразительно хороша в своем смущении.
Гости ничего не ожидали подобного и все встали при ее появлении, подавленные, казалось, блеском чего-то невиданного, ослепительно прекрасного.
— По русскому звычаю, — сказал Разин, — и нижняя челюсть его задрожала, — по русскому звычаю хозяйка должна поднести из своих рук по чаре доброго вина. Вот моя хозяйка.
Все низко поклонились, точно бы к ним вышла царица.
Разин налил вином стоявшие на серебряном подносе стопы, и Заира, не поднимая глаз, стала разносить вино. Руки ее дрожали вместе с подносом. Все пили и почтительно кланялись девушке.
Разин потом сел и посадил ее около себя.
— Дай Бог тебе, Степан Тимофеевич, счастья и здоровья на многия лета, — сказал князь Прозоровский и встал, — и великий государь не оставит тебя своими милостями.
Помянув имя великого государя, он сел.
— Спасибо, князь, — отвечал Разин. — Я много счастлив, так много, как тот эллинский царь, о котором сказывал мне один святой муж. Счастье того эллинского царя было так велико, что оракул сказал ему: «Дабы тебе не лишиться твого счастья, пожертвуй Богу то, что есть у тебя самого дорогого». И царь тот зарезал любимую дщерь свою — лучшее свое сокровище.[57]
Разин взглянул на Заиру. Он был бледен. А она сидела рядом с ним, все такая же прекрасная и смущенная.
— Вот мое сокровище! — сказал он, обнимая девушку. Потом он встал, шатаясь, и остановился у борта струга, лицом к Волге. Он был страшен.
— Ах, ты, Волга-матушка, река великая! много ты дала мне злата и серебра, и всего доброго. Как отец и мать славою и честью меня наделила, а я тебя еще ничем не поблагодарил.
Сказав это, он быстро повернулся, схватил Заиру одной рукой за горло, другою за ноги — и бросил за борт, как сорванный цветочек.
— На ж тебе — возьми!
Что-то яркое мелькнуло в воздухе, послышался плеск воды…
Все в ужасе вскочили. Заира исчезла под водой. Утром рыбаки вытащили из Волги труп Хабибуллы с кинжалом в груди…
Сообщая этот ужасный эпизод из жизни Разина, Н. И. Костомаров полагает, что «этот варварский поступок не был только пьяным порывом буйной головы», с чем, конечно, нельзя не согласиться. «Стенька, как видно, — говорит историк, — завел у себя запорожский обычай — считать сношения казака с женщиною поступком достойным смерти. Его увлечение красивою персианкою, естественно, должно было возбудить негодование и ропот тех, которым Стенька не дозволял того, что дозволил себе, и, быть может, желая показать, что не в состоянии привязаться к женщине, он пожертвовал красивой персианкой своему влиянию на товарищей».
Так рассуждал историк, приговоры которого всецело обусловливаются тем, что говорят ему находящиеся в его руках материалы или более или менее достоверные источники, документы. Но о подобного рода явлениях, обуславливаемых душевными движениями человека, всего менее говорят документы, как не говорит на суде о своем преступлении тот, кого уличают в нем на основании не вполне ясных улик. У историка в этом случае связаны руки.
Не таково положение романиста. Он должен все знать, даже то, чего нет и не могло быть в документах: он должен знать душу своих героев, знать их тайные думы и помышления.
И романист объясняет ужасный поступок Разина с Заирой так, как он его объяснил на основании психологической критики, которой он подверг своего героя.
Неудивительно после этого, что Разин, смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, еще более лютого, чем он был прежде.
Астрахань теперь опостылела ему. Здесь он сам разбил свое счастье — и его потянуло домой, на родину, туда, где протекло его детство, когда у него за спиною не было ни воспоминаний, ни ужасных призраков, которые теперь иногда посещали его.
4 сентября Разин покинул Астрахань, чтобы, собравшись за зиму с силой, начать исполнение того, что он на возвратном пути из Соловецкого монастыря обещал Аввакуму, когда навестил его в тюрьме монастыря Николы на Угреше.
Между тем отписки князя Прозоровского из Астрахани о полной покорности Разина вызвали на Верху великую радость, и Алексей Михайлович перед осенним возвращением из села Коломенского в город решился в последний раз вдоволь натешиться купаньем в пруду стольников, запоздавших к царскому смотру.
Наскоро выслушав доклад дьяка Алмаза Иванова по важным делам и положив по ним резолюции, государь вопросительно поглядел на дьяка, который переминался с ноги на ногу и, по-видкмому, еще что-то хотел доложить, но не решался.
— Что у тебя еще? — спросил Алексей Михайлович.
— Пустое, государь: так — челобитьишко одно, — отвечал Алмаз Иванов, — жалобишка непутевая.
— На кого? — спросил государь.
— На твоих государевых воевод, на симбирских да на саратовских с товарищи.
— А чья жалоба?
— Твоих государевых оброшных людишек.
— А ну-ко, вычти, — сказал с неохотой «тишайший», позевывая: ему так хотелось купать стольников.
— «Великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, — начал, прокашлявшись, Алмаз Иванов, — всеа Русии самодержцу и многих государств государю и обладателю…» «Облаадателю» с одним азом, государь, прописка…
— С одним азом? — строго спросил царь.
— С одним — точно: «обладателю» — во место «облаадателю», государь, — отвечал дьяк.
— А кто учинил прописку?
— Писал, государь, подьячей не у дел Юшка Иванов.
— Так укажи бить Юшку батоги нещадно, — решил Алексей Михайлович[58].
Надо заметить, что в царском титуле слово «обладатель» всегда и обязательно писалось с двумя а после первого л; «облаадателю».
— Читай дальше, — приказал государь. Алмаз Иванов продолжал:
— «Бьют челом сироты твои государевы, симбирские и саратовские татаровя мурзишки и сотничишки и мордовские и чувашские людишки, а во всех их место Багай Кочюрентеев сын да Шелмеско Шевоев сын: велено нам, сиротам твоим государевым, по твоему государеву наказу, твоя государева пашня пахати за твой государев ясак. И мы, сироты твои государевы, твою государеву пашню пахали многие годы — рожь и ячмень и овес сеяли. И мы твою государеву пашню пашучи, лошади покупали, животишки свои и достальные истощали. А за твоей государевой пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка и детишка испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию. А одежонки нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и с босоты. А в осеннюю пору, государь, мы ж, сироты твои государевы, на гумна возим твой государев хлеб, и в клади кладем, и молотим. Да в летнюю пору, государь, и в зимнюю ездят в Астрахань твои государевы воеводы, и дети боярские, и казаки, с твоими государевыми делы к Москве и с Москвы, и они, государь, емлют нас в подводы и с судами в летнюю пору, и в зимнюю пору с лошадьми и саньми, и у нас, государь, у сирот твоих государевых, в подводах ездячи и ходячи, голодною смертию и нужною с волокиты лошаденки помирают. А которые, государь, из нас татаровя и иные людишки по дорогам у Волги жили, и они, государь, от подвод разбегаются, живут по лесам в незнаемых местах. И у нас, государь, у сирот твоих государевых лучших людишек, у мурзишок, у сотничишков, в подводах людишки и лошаденки помирают; а другие бегают по лесам от твоих государевых посланников потому: они, государь, посланники твои и воеводы нас, сирот твоих государевых, всякими пытками пытают, и поминки с нас всякие емлют, и нас, сирот твоих государевых, грабительски грабят — коровенка и куры, и гуся и утку, и рыбу, чем мы сироты твои государевы сыты бываем, емлют насильством же, грабежом, государь, сымают с нас, сирот твоих государевых, с плеч шубы и зипуны, и порты и лапти, а у кого, государь, из нас сирот твоих государевых и портов нет, и тех, государь, морят голодом до смерти, а иных, государь, емлют себе в холопи, а жен, государь, и девок…»
