Тиун протяжно произнес:
— Сроку тебе, раб божий Лука, три дни. Ежели через три дни рука заживет, значит, ты не виновен — отпустим с миром. Ежели не заживет, то вина твоя доказана. А покуда, дабы не сбежал, взять того гончара Луку под стражу и бросить в поруб…
Следующим подвели к помосту тщедушного мужичка со сползающими с тощих бедер латаными портками. Он поддерживал их левой рукой, а правой поминутно крестился, кладя частые поклоны то князю с боярами, то согнанной перед теремом толпе.
Позади него шли трое мужиков со степенными, исполненными достоинства лицами. В руках у них были серебряные сосуды, чаши и зеленая бархатная скатерть.
— Кто есть такой? — спросил тиун.
— Гришка, кожемяка я, — неохотно ответил мужик и опять перекрестился.
— Вор?!
— Не, — мужик с тревогой поглядел на князя, перевел взгляд на Захарию. — Мы с боярином теперича квиты. Лонись сапоги я ему шил, яловые да сафьяновые, да дочери шубу на лисьем меху… Денег за то боярин мне не платил.
— Чего мелешь, дурак?! — рассердился тиун. — А видки что говорят? А это что?!
Он ткнул рукой в сторону переминавшихся с ноги на ногу мужиков.
— Так то, батюшка, лишь половина долгу боярского будет, — растерянно проговорил кожемяка. — Я ведь без умыслу… А ежели и взял, то самую малость…
— Какую же малость?! — позеленел Захария. Вскочив с лавки, затопал ногами. — Аль управы нету на татей?..
— Не тать я, — с обидой возразил кожемяка.
— Садись, боярин, — приказал Захарии Ярополк. — Дело для меня ясное.
— Наказуй, князь по справедливости, — упавшим голосом попросил Гришка.
Князь кивнул ему, усмехнувшись.
— Княж суд всегда справедлив, — ударил тиун кожемяку по загривку.
— Зачти-ко, боярин, — молвил Ярополк.
Захария встал, неторопливо разгладил бороду и громко зачитал:
— А оже крадеть любо конь, любо волы, то гривну… Оже убьють огнищанина у клети, то убити в пса место…
— Да я же не убивал, боярин… Я же долг свой… — растерянно забормотал кожемяка, выслушав приговор. — Не я твово огнищанина порешил, не я…
— Он убил, боярин, он, — подтвердил один из мужиков, тот, что держал зеленую скатерть.
— Вот и видок показывает, — сказал Ярополк. — В поруб его да под замок.
Пока суд да расправа, время шло быстро. Солнце поднялось высоко, стало припекать. Жарко сделалось на помосте. Князь вытирал платком вспотевшее лицо, рассеянно прислушивался к выкрикиваемым тиуном приговорам. В полдень, когда у собора ударили в било, Ярополк встал, широко перекрестился на золотой купол Успения божьей матери и поднялся в терем. Бояре последовали за ним.
В сенях были накрыты столы, расторопные чашники обносили разомлевших гостей клубничным квасом и медом. До утра долетали из терема пьяные крики. А князь все был ненасытен. Хоть и пил больше всех, но не пьянел. Сроду с ним такого не бывало.
Потом карлица привела к Ярополку Яхонту. Он жарко ласкал ее, слушал заунывные песни, дарил ей перстни с драгоценными камнями и золотые колты. А когда рассвело, выгнал и повелел привести свою любимую волчицу — серую, с дымчатым густым загривком. Он гладил ее, кормил сырым мясом и шептал ей, как наложнице, ласковые слова.
Все-таки одолели Ярополка в ту ночь коварные фряжские вина. Охмелев, он рубил мечом столы и топтал шелковые покрывала. Прислушиваясь к его неистовому буйству, трепетно крестилась Явориха. Сердце замирало у карлицы, беспокоилась она за своего любимца. Совсем помутился у молодого князя рассудок…
12
А Давыдка с Володарем второй уже день скакали с письмом от владимирских ремесленников к Михалке и Всеволоду. Загнали коней, сами валились с ног от усталости. Только к вечеру добрались до Москвы. Деревянные рубленые стены, ров, заросший травой, в золотистой смоле новые дубовые ворота. Вот оно — Кучково осиное гнездо.
Давыдка рукоятью меча постучался в гулкие полотна:
— Эй, кто там живой!
В оконце башенки показалось хмурое лицо воротника:
— Кого леший принес?
— Отворяй… Аль ослеп — боголюбовские мы. От самого князя гонцы.
Впустив их, воротник объяснил, как найти огнищанина:
— Вторая изба по правую руку от церкви его и будет…
— Сыщем.
Огнищанина подняли с постели. Он вышел на крыльцо в сорочке и нижних — холодных — штанах, близоруко вглядываясь в темноту, поинтересовался, кто такие.
— Не узнаешь, Петрята, — сказал Давыдка. — Лонись у тебя с покойным князем Андреем бывали. Пировали в твоей избе… Лося тебе в подарок оставили, обещали еще наведаться.
Огнищанин засуетился, спустившись с крылечка, взял Давыдкова жеребца под уздцы.
— Да что же ты, батюшка, сразу-то не назвался? Милости просим. Дорогому гостю мы завсегда рады, — забормотал Петрята. — Милости просим…
Забегая вперед, провел гостей в горницу, истошным криком всполошил всю избу:
— Меланья!.. Параська!..
Из светелки спустились две пышнотелые девки в длинных, до пят, рубахах, с заспанными, отекшими лицами, уставились на незнакомых мужиков. Огнищанин велел им разжигать печь, а сам стал одеваться, натянул поверх исподнего кафтан с длинными сбористыми рукавами, на кафтан — парчовую ферязь.
Изба у огнищанина, хоть и жил не бедно, была небольшая; в углу стоял ткацкий станок — две рагули с поперечиной; ремизки и бедро подвешены к широкой балке. На лавке рядом со станком лежала льняная пряжа, здесь же — кусок уже готовой усцинки.
Володарь сел на лавку, с облегчением вытянул уставшие от длительной езды ноги. Давыдка, разминаясь, прохаживался по избе.
Не ежедень заглядывали в Москву именитые гости: это в последнее время зачастили, а раньше по году и по два — ни души. Разве забредут только страннички да скоморохи с медведем… Сонно жили в Москве, глухо. Потому и радовались любому заезжему человеку.
За ужином Петрята повел осторожный разговор. Осведомился о князьях, о знакомых боярах. Вкрадчивым голосом поддакивал, выведывал, что было нужно, мотал на ус. Захмелев, Володарь перестал таиться, сказал, что путь у них долгий — едут они в Чернигов к Михалке и Всеволоду.
Услышав это, огнищанин осунулся, закивал продолговатым голым черепом, заохал, кликнул Меланью — велел нести еще меду. Похвалился:
— Медок-то у меня на перце.
Меланья вернулась из погреба с большим пузатым жбаном в руках. Поставила жбан посреди стола. Ушла не сразу, замешкалась, мягким боком коснувшись Давыдки.
Пригляделся Давыдка к Меланье — и кругла, и румяна, и глаза озорные, зовущие. Петрята заметил это, сердито цыкнул на дочь. Меланья зарделась. Давыдка, ничуть не смущаясь, сказал:
— Коли хозяйка за столом, и меды слаще.
— Девка она, не хозяйка, — пробурчал огнищанин. — Ступай, ступай! — прикрикнул он и замахнулся широкой ладонью, чтобы ударить Меланью по мягкому месту.
Давыдка перехватил его руку, пригнул к столу.
— Девку не тронь, — пригрозил он, — Коли по сердцу она мне, не ее вина.
Уходя, Меланья посмотрела на него благодарным взглядом.
Уставшие с дороги Давыдка и Володарь скоро захмелели и задремали, прикорнув на лавке. Петрята тихонько, на цыпочках, вышел во двор, прокрался к соседней избе, стукнул в оконце. Выглянувшей на стук бородатой харе прошептал:
— Батюшко боярин, они!..
В избе загремели засовы, из открытой двери дохнуло теплым запахом свежего хлеба. Огнищанин нырнул в темноту, ощупью пробрался через сени, ввалился в горенку, слабо освещенную двумя свечами, воткнутыми прямо в столешницу, в расплавленную лужицу желтого воска. Боярин Городец, длинный, тощий, без штанов, в распахнутой однорядке, наброшенной на голое волосатое тело, спросил огнищанина:
— Спят ли?
— Спят, — заверил Петрята. Не сдерживая ликованья, добавил: — Я сразу смекнул… В Чернигов, говорят… Говорят, ко князю Михалке… Хе-хе.
— Они, — кивнул Городец.
Огнищанин закудахтал как курица, взмахивая просторными полами ферязи.
Боярин разбудил дремавших на полу дружинников. Сам натянул на себя подбронник, поверх подбронника — кольчугу, а уж на кольчугу однорядку, схваченную в запястье шерстяными браслетами. Перепоясался мечом.
— Веди!
Давыдка и Володарь, вконец разморившись, не слышали шума. Дружинники набросились на них, повалили, сонных, на пол, стали вязать. И пяти минут не прошло, как оба гонца, крепко скрученные веревками, были снова усажены на лавку. Давыдка ругался, Володарь зловеще молчал.
— Ну, погоди, — мрачно пообещал Давыдка огнищанину. — Ужо доберусь до тебя, поблагодарствую за меды.
— Не пужай, сокол, коль крылья подрезаны, — оборвал его Городец, — И ты, старче, не боись. Заутра отволокем молодцев во Владимир. Обидчиков да татей князь наш Ярополк не медом, чай, жалует.
— Горек и твой мед, Петрята, — сказал Володарь.
