Уходить решили втроем, не обременяя себя многим имуществом. Правду молвить, остатки серебра в доме не все еще перевелись. Но гривну узорчатую не сгрызешь с голодухи, позолоченной бусиной не приманишь дичину. Запасались едой – сушеным мясом, орехами, печевом и салом. И нести невелика тяжесть, и хватит надолго.
Всеслава молча увязала с собой отцовский охотничий лук и колчан, хотя кто станет стрелять из него, было неясно: не Пелко же однорукий…. И то. Боярыня забоялась, пожаловалась ему:
– Ратша там, в лесу…
– Лес большой, – ответил корел. – А собаки у него нет.
Он облюбовал два добрых копья и, выйдя во двор, одно за другим всадил их в бревенчатую стену. Левой рукой. Сначала в упор, как в бою или если один против медведя. Потом издали, от самого забора, – а двор был не маленький. Боярыня поглядела, как входили в дерево кованые наконечники – выдерни-ка, попробуй! – и какое лицо при этом было у Пелко… И перестала спрашивать, обо всем ли подумал.
А тут как раз навалилась еще и другая забота. Всеслава-то учудила: так нипочем и не согласилась разлучиться с малым Ратшиничем, так и не пожелала оставить его у добрых людей, сколько ни убеждали! Упрямо отмалчивалась на все уговоры – и знай шила себе заплечный мешочек, собираясь уносить в нем чужое дитя. Упрямство в ней было отцовское. Смотрела боярыня на дочь и, диво дивное, видела мужа…
…Собирались, укладывались и, сами того не сознавая, гнали прочь горькие думы о расставании с домом. Особенно боярыня: помнила же, как радостно рубили венцы, как закололи жертвенного коня и погребли его голову на месте, избранном для нового дома, чтобы одушевилось строение, обрело вековечного хранителя-домового. Как первые три ночи запирали в безлюдном доме животных – не гневается ли новая душа, пустит ли жить?.. А уж рожала когда, все до одной двери пораскрывали в избе, мыслили дом одним целым с ее, боярыни, молодым тогда телом!.. Как же теперь бросить позади кусок собственной плоти, как оставить на поругание ветру с дождем, зиме многоснежной? Не живет, не стоит дом без людей, кто же этого не знает. Уйдешь – и будет он плакать все дальше за спиной, как живое беспомощное существо. А потом и умрет: просядет еще недавно крепкая крыша, почернеют звонкие стены, провалятся дубовые половицы… Вдумаешься как следует – и покажется: лучше бы уж умереть самому!
Но настал день, когда оказалось, что собирать больше нечего. И Пелко хмурился, поглядывая на небо: снег ждать не станет, пока они тут вдоволь наплачутся, завалит леса первым, быстро тающим покрывалом – как уходить?
Зверь лесной и тот не может без конца обходиться впроголодь, а ведь зверь куда выносливее человека, избалованного теплом очага и жизнью под крышей. Крепок был Ратша и многое мог вынести немыслимое для других, но и его силы подточил долгий пост, и это стало заметно, стоило ему тронуться в путь. Делать нечего, пришлось выстелить лапником новое логово и думать о том, как бы раздобыть еды.
У него все еще висел на поясе кожаный карман, уложенный когда-то ради воеводской охоты. Ратша вытряхнул имущество на колени: среди всякой охотничьей мелочи обнаружились две запасные тетивы, два крепчайших шнура, сплетенные из сырых жил оленьей спины и выдержанные под грузом. Целое богатство. Никто не подарит ему рогатого лука, но можно сделать силки…
Ратша сделал силки и отправился выбирать для них место, когда удача, совсем уже было отвернувшаяся прочь, неожиданно ласково ему улыбнулась. Переходя большую поляну, он увидел на другой стороне лохматого черного зверя, несшего в зубах придушенного зайца. Замешательство продолжалось мгновение, больше потому, что ветерок тянул от зверя к человеку, не давая толком принюхаться. А выглядел человек очень уж странно… Ратша окликнул:
– Мусти!
Он сам порядком таки отвык от собственного голоса и мимолетно удивился ему, как чужому. Но Мусти узнал. Еще бы ему не узнать человека, от которого он видел добро! Он не залаял, потому что иначе пришлось бы выронить зайца, но, пока его лапы неровными скачками мерили поляну, пушистый хвост поведал Ратше обо всем, что делалось в собачьей душе. Приблизившись, Мусти лег на брюхо, подполз, сложил наземь добычу и с каким-то блаженным стоном опустил морду Ратше на сапог… Ратша присел на корточки и стал гладить влажную, воняющую псиной шерсть.
Есть, видать, нечто общее у хлеба и у любви. Так в долгом голоде мало-помалу примолкает живот, привыкает к пустоте, перестает требовать пищи. Но стоит раздобыть хоть кусочек – и вновь наваливается сосущая мука, и долго еще не сможешь думать ни о чем, кроме еды… Сколько можно вытерпеть не евши? Месяц-полтора, потом гибель. Без любви, если уж разок попробовал ее, – видимо, тоже…
Одно ухо у Мусти было попорчено словно бы ударом дубинки, но на шее еще держался крепкий кожаный ошейник. Ратша привязал к этому ошейнику свои тетивы и подумал, что теперь им обоим станет повеселей.
Еще он думал о том, что по следу корела Мусти пойдет, пожалуй, особенно охотно…
.. Миэликки, хозяйка леса,
женщина красы медвяной!
Сбрось ты платье из рогожи,
порванные лапти выкинь!
Выходи в счастливом платье
и в удачливой рубашке,
поспеши ко мне навстречу
в самом лучшем из нарядов!
Пропусти меня лесами,
через все свое подворье,
дай мне выйти на добычу,
под копье подставь мне зверя…
В заболоченном ельнике-корбе было темно почти по-ночному, но на душе у Пелко светило яркое солнце. Что с того, что высоченные деревья безмолвными изваяниями уходят над головой прямо в серое небо, что с того, что тишина меж ними уже предзимняя, – вот-вот протрубят последние гуси, ни ягод тебе, ни грибов, ни снега пушистого, чтобы лыжным путем, как на крыльях, болотами домой пролететь! Что с того, что правая рука никчемным и больным грузом висит на груди, а думать-то надобно не о себе одном, но еще и о Всеславе с боярыней, которым нынче приходилось во сто крат трудней, чем ему… Пелко шел домой и вел туда тех, кого должен был привести. Вот теперь ему не понадобится прятать глаза, рассказывая матери о друзьях-ладожанах. Мать похвалит его и назовет настоящим охотником, мужчиной. А отец, пожалуй, усмехнется в мягкую русую бороду и добавит, что пора, верно, парня женить. А брат Ниэра проведет в дом Всеславу и жарко покраснеет от смущения и зависти: вот ведь какая девка младшему-то досталась!
И хотя предстояло еще шагать и шагать, Пелко казалось, будто знакомый дом вот-вот проглянет за елками и родня появится на пороге… Он сам знал, что такие мысли погибельны, ибо от них ослабевает рука на древке копья, а зрение и слух утрачивают настороженную остроту. Пелко честно старался не поддаваться им, но не всегда получалось.
Правду молвить, живя в избе у боярыни, он робел перед хозяйкой, вольной прикрикнуть на него, согнать с лавки, а не то вовсе выставить вон. Теперь и это переменилось: здесь, в лесу, он, Пелко, был старшим, он один ведал, где топко, где твердо, он сам распоряжался, сколько идти и где ночевать. И боярыня не смела возразить ему, не решалась слово вымолвить наперекор. Корел видел это, и, наверное, надо было гордиться. Но ему было только смешно и отчего-то чуточку стыдно.
Всеслава с матерью пугались всякого шороха, посвиста невидимых крыл, дальнего рева. Прижимались друг к дружке, прятали между собой малыша: набежит зверь съедучий, налетит птица клевучая – своим телом оборонить! Пелко забавлял этот испуг. С ним-то лес беседовал сотней ласковых уст. Рассказывал обо всем без утайки да заботливо спрашивал, как ему жилось-моглось и не было ли в чем нужды. Может, им, женщинам, за каждым деревом мерещился Ратша? Что же, еще шагая в полоне, Пелко видел Ратшу в лесу и судил не с чужих слов: этот был охотником, каких и у Большой Щуки немного найдется… Заметит след и уж не потеряет его, пока не настигнет добычу. Действительно, вовсе незачем было встречаться с Ратшей… Да только и он, Пелко, не вчера впервые дереву поклонился. Чтобы поймать его в лесу, пусть-ка Ратша сперва встанет на четвереньки, обрастет шерстью и совсем превратится в серого пса Куйппаны, своего побратима. А еще лучше – в настоящего пса, у того небось чутье волчьего поострей…
Непривычной боярыне тяжко давался лесной переход. Одно добро, что тягота пути притупляла, отодвигала в прошлое недавнюю боль прощания с домом. Однажды Пелко едва не уморил ее, показав черную яму, вырытую в зеленом мху ударами могучих копыт.
– Сохатый гневался, невесту звал, разлучнику грозил…
Боярыня так и замахала на него руками: щур, щур, спаси! Услышит лось, что разговоры о нем, рассердится, наскочит, убьет!.. Пелко про себя посмеялся. С чего бы это лосю его убивать, он же и не думал называть его по имени – Лосем, только Сохатым, за то, что он, красавец лесной, рога на голове носил…
Все-таки ему очень хотелось успеть вернуться домой до снега. И то: расторопный лесной народ давно уже приготовился к зиме и теперь ждал ее с нетерпением – муравьи нагромоздили большущие кучи, умницы-белки построили гнезда невысоко над землей, к суровому холоду. Выпадет снег – и начнется здесь совсем другая жизнь, совсем другие игры, совсем другая охота, не такая, как летом… Но не было снега, не пришел еще черед зимним делам, а летние были все уже переделаны; и лес молчал в ожидании, и зверюшки помельче радовались запасам в кладовках, а лесной увалень Отсо, со спиной, колышущейся от жира, залег спать до весны…
