казармы и жадно ловил слухом отдаленный стук каретных колес, он говорил себе: когда-нибудь, если только выкарабкаюсь здрав и невредим из всех бедствий солдатчины (а он был уверен в этом), я вернусь в Вену богатым и могущественным человеком, поселюсь в лучшем отеле рядом с собором св. Стефана и буду кататься в роскошной коляске о шести рессорах и ходить в самые дорогие рестораны. Как видно, страдания не научили Мартина скромности. И если несколько месяцев тому назад, еще воспитанником Клементинского конвикта, он довольствовался перспективой стать тихим служителем божиим, деревенским священником, то теперь этот солдат, которому поминутно грозила порка на скамье или пробежка сквозь строй, не желал продать свое будущее дешевле, чем за мешок денег и за власть.
В дни, свободные от караульной службы, Мартин чистил свои сапоги в коридоре в те вечерние часы, когда проходил там Гафнер, и обожаемый покровитель нередко останавливался, чтобы перемолвиться с солдатом словом-другим или просто приветливо махнуть ему рукой. Мартин, догадываясь, что Гафнер — тайный чешский патриот, однажды со скромной гордостью похвастался, что был изгнан из Клементинского конвикта за распространение запрещенных прокламаций.
Мартин не лгал: действительно, таков был повод к его исключению. Гафнер, конечно, понял это так, что Мартин на самом деле распространял листовки, и, покачав головой, сказал с легкой укоризненной улыбкой:
— Зачем ты это делал, мальчик, это ведь бессмысленно, не так надо бороться!
Мартин, хоть и получил выговор, с радостью почувствовал, что вырос в глазах Гафнера.
Капитан Швенке все больше пил и свирепел — к счастью, правда, он и в роту являлся все нерегулярнее. Но однажды вечером, в конце сентября, опять навеселе, он ворвался в канцелярию своей роты, где работали два унтер-офицера — счетовод Бретшнайдер и фельдфебель Иохем. Близилась к концу четверть года, и Бретшнайдер, скромный, замкнутый человек, живущий в мире цифр, просиживал ночи, чтобы вовремя составить так называемый отчет по снабжению, — нелепую выдумку злостного бюрократа, который, — видимо, в состоянии умопомрачения, — требовал письменных данных не только о том, сколько человек по всем ротам империи находится на довольствии и сколько съедено провианта — но еще и точное расписание довольствия на каждый из девяноста двух дней истекших трех месяцев. И пока на складах гнили и прорастали тонны зерна, во всех казармах от Кракова до Задара и Триеста тысячи унтер-офицеров счетоводов в конце каждого квартала трудились над бессмысленными отчетами, которые никто не просматривал, и покрывали бумагу океаном цифр, миллиардами домовых номеров, хотя цифры эти никто никогда не проверял.
В тот момент, когда пьяный Швенке, пинком распахнув дверь, ввалился в канцелярию, у него и в мыслях не было злосчастного отчета. Но, увидев Бретшнайдера, склонившегося при свете сальной свечки над огромными бухгалтерскими сводками, испещренными аккуратными столбцами цифр, капитал вспомнил, что уже конец сентября, — и пошел бушевать: почему-де документ до сих пор не готов.
Бледный, трясущийся Бретшнайдер встал. По черному, воспаленному лицу офицера он понял, что дело плохо.
— Осмелюсь доложить, господин капитан, мне пришлось переписать всю первую сводку, потому что на нее пролились чернила…
— Ты был пьян, вот и пролил чернила! — рявкнул Швенке и, схватив кочергу, стоявшую у ящика с углем, изо всей силы ударил Бретшнайдера по голове. Тот рухнул замертво, а Швенке, вероятно протрезвев и испугавшись, выбежал вон и скрылся.
Фельдфебель Иохем был единственным свидетелем преступления. В страхе, что Швенке свалит убийство на него, если Бретшнайдер не сможет уже ничего сказать, Иохем поспешно послал за полковым врачом, с помощью дежурного капрала перенес умирающего на койку и сделал все возможное, чтобы остановить кровь. К счастью, когда пришел доктор, Бретшнайдер ненадолго очнулся и подтвердил показания Иохема. Потом, пробормотав еще несколько бессвязных слов об отчете, бедняга снова потерял сознание и умер после полуночи.
Теперь будет лучше, — писал об ртом событии Мартин своим родителям два дня спустя, когда его опять послали караулить склад в Штадлау. — Господин капитан, правда, не понес наказания за это Преступление, а только его послали в отпуск для поправки здоровья, потому как никакой справедливости нету, но по крайней мере он не будет больше нашим Командиром, а вместо него будет господин обер-лейтенант, который очень хороший и родом из-под Рокицан, из Свойковиц. Пожалуйста, не сердитесь на меня, что я Вам не писал, у меня было много работы, но теперь времени будет больше, потому что господин обер-лейтенант очень хороший и любит меня, и я остаюсь
Ваш верный сын Мартин.
Wien, Alserkaserne 25 Regiment.
Мартин позволил себе писать столь открыто и высказать свою радость отцу и матери потому, что не боялся военной цензуры: через Штадлау шли поезда на Прагу, и он мог спокойно отдать письмо прямо в руки служащего при почтовом вагоне.
Однако через несколько дней почти одновременно произошло два неожиданных события. Во-первых, обер-лейтенант Гафнер получил телеграмму от генерал-адъютанта короля и императора Франца-Иосифа I с невероятным приказанием завтра, к десяти утра, прибыть во дворец для личной аудиенции у его величества. Пока Гафнер крутил головой над телеграммой и напрасно пытался сообразить, что это значит — уж не заинтересовался ли сам государь испорченным продовольствием в Штадлау, о чем Гафнер некоторое время назад подал рапорт в его канцелярию, и если так, то что же он намерен сделать — повысить Гафнера или арестовать? — в дверь постучал конвойный с примкнутым штыком и доложил, что рядового Недобыла немедленно требуют к батальонному командиру.
— Что ты натворил, несчастный? — спросил Гафнер Мартина, вызвав его из очереди перед кухней: был час обеда.
Мартин ответил, что не натворил ничего, но сам стал белый, как бумага, и, шагая за конвойным, явно пошатывался: у него подкашивались ноги.
В батальонной канцелярии, попивая черный кофе и беседуя на окатистом венском немецком, сидели три офицера: командир батальона, его молоденький адъютант и аудитор; офицеры gemütlich [13] болтали, совершенно равнодушные к Мартину; они притворялись, будто не видят его и не слышат рапорта конвойного, который, введя Мартина, убрался в коридор. Господи, что им от меня надо, какие листовки опять мне подсунули? — думал Мартин в страхе, граничившем со злостью. Сходство теперешней сцены с той, которая разыгралась несколько месяцев тому назад, когда он стоял перед тремя черными фигурами в кабинете настоятеля, было тем страшнее, что адъютант, хорошенький розовенький офицерик, как две капли воды походил на патера Бюргермайстера. Сердце Мартина колотилось где-то в горле, и желудок готов был вывернуться наизнанку.
Аудитор, тощий, чахоточный человек с длинным бугристым черепом, поросшим светлым,
