и будет, – сказала Минакши, забирая с прилавка одну медаль – за физику, как потом оказалось, – и бросая ее в сумочку.
Ювелир с некоторой грустью поглядел на медаль за инженерное дело, лежавшую на бархатном квадратике на прилавке. Он не осмелился спросить, чья она, но, когда Минакши заполнила квитанцию, после того как медаль была тщательно взвешена, старик догадался по фамилии, что, скорее всего, это была медаль ее свекра. Ювелир не мог знать, что Минакши своего свекра никогда в жизни не видела и не питала к нему никаких родственных чувств.
Когда Минакши повернулась, чтобы уйти, он сказал:
– Мадам, если вдруг вы передумаете…
Минакши резко повернулась к нему и отбрила:
– Когда мне нужен будет ваш совет, господин Джаухри, я спрошу его у вас. Я пришла именно к вам, потому что вас мне рекомендовали.
– Совершенно верно, мадам, совершенно верно. Конечно, как вы пожелаете. Значит, через две недели.
Господин Джаухри печально нахмурился, глядя на медаль, прежде чем кликнуть своего мастера-ремесленника.
Две недели спустя из-за случайной оговорки во время беседы Аруну открылось, что наделала Минакши. Он пришел в негодование.
– Бессмысленно разговаривать с тобой, когда ты такой бешеный, – вздохнула Минакши. – Ты ведешь себя бессердечно. Пойдем, Апарна, солнышко мое, папочка злится на нас. Пойдем в другую комнату.
Несколько дней погодя Арун написал, вернее, нацарапал письмо матери:
Дорогая ма!
Прости, что раньше не ответил на твое письмо о Лате. Да, безусловно, будем искать. Но не обольщайся: договорники тут чуть ли не как дважды рожденные [90] и получают в приданое десятки тысяч, а то и сотни. Впрочем, ситуация небезнадежна. Будем искать, но я предлагаю Лате приехать на лето в Калькутту. Так легче ее познакомить и пр. Но она сама должна сотрудничать. Варун разгильдяйствует, начинает учиться как следует, когда я уже приложу руку. Девушками совершенно не интересуется, как обычно, разве что теми, которые на четырех копытах. По-прежнему увлекается жуткими песенками. Апарна весела и здорова, постоянно спрашивает о своей дади, так что, по всему видно, скучает по тебе. Папину инж. медаль М. расплавила ради пары висюлек в уши и цепочки, но на физ. я наложил вето, не беспокойся. В остальном все хорошо, спина норм., Чаттерджи в основном как обычно, напишу подробнее, будет время.
Привет и поцелуи от всех.
Арун
Эта короткая записка в излюбленном телеграфном стиле Аруна, написанная неразборчивым почерком (поперечные линии букв беспорядочно торчали в разные стороны под углом в тридцать градусов), прибыла в Брахмпур со второй почтой однажды пополудни и возымела эффект разорвавшейся гранаты. Прочитав ее, госпожа Рупа Мера разразилась рыданиями даже без обычного (как не преминул бы отметить Арун, окажись он рядом) предварительного покраснения носа. На самом-то деле, если не рассматривать событие взглядом циника, она была расстроена до глубины души и по вполне очевидным причинам.
Ужас оттого, что медаль безвозвратно расплавлена, бессердечие ее невестки, пренебрежение последней к самым нежным чувствам, о чем свидетельствовал сей акт мелкого тщеславия, расстроили госпожу Рупу Меру сильнее, чем что-либо за много-много лет, даже сильнее, чем сама женитьба Аруна на этой Минакши. Она буквально воочию увидела, как золотое имя ее мужа физически истаивало в тигле. Госпожа Рупа Мера любила своего мужа и восхищалась им почти до самозабвения. И мысль о том, что одна из немногих вещиц, связанных с его земным присутствием, была теперь злобно – ибо подобное ранящее равнодушие нельзя назвать иначе как злобой – и безвозвратно уничтожена, изливалась теперь горючими, гневными, бессильными слезами.
Рагубир, ее муж, был блестящим выпускником колледжа Рурки, и это воспоминание о его студенческих днях было одним из счастливейших. Он никогда не зубрил, но все экзамены сдавал чрезвычайно успешно. Его одинаково любили и однокашники, и преподаватели. Единственным предметом, в котором он не преуспел, было рисование. Тут он еле-еле получил зачет. Госпожа Рупа Мера вспомнила его зарисовки в детских книжках для автографов и почувствовала, что экзаменаторы были невежественны и несправедливы к нему.
Некоторое время спустя, кое-как взяв себя в руки и протерев лоб одеколоном, она вышла в сад. Стоял теплый день, но от реки веял ветерок. Савита спала, а все прочие отсутствовали. Она оглядела неубранную дорожку возле клумбы с каннами. Молодая метельщица болтала с садовником в тени под шелковицей. «Надо бы ей сказать», – безучастно подумала госпожа Рупа Мера.
Матин, отец Мансура, человек весьма прозорливый и хитрый, вышел на веранду с бухгалтерской книгой в руках. Госпожа Рупа Мера была не в том настроении, чтобы вести подсчеты, но чувствовала себя обязанной этим заняться. Усталыми шагами она вернулась на веранду, вынула из черного футляра очки и заглянула в книгу.
Метельщица взяла метлу и принялась сметать с дорожки пыль, сухие листья, веточки и осыпавшиеся цветы. Госпожа Рупа Мера невидящим взглядом смотрела на открытую страницу бухгалтерской книги.
– Желаете, чтобы я пришел попозже? – осведомился Матин.
– Нет. Займусь ими сейчас. Погоди минутку.
Она достала синий карандаш и посмотрела на списки покупок. С той поры, как Матин вернулся из деревни, вести счета стало куда тяжелее. Если не считать довольно странного варианта хинди, Матин куда более умело мухлевал с бухгалтерией, нежели его сын.
– Это что? – спросила госпожа Рупа Мера. – Еще одна банка масла гхи [91] в четыре сира? [92] Ты считаешь нас миллионерами? Когда мы заказывали нашу предыдущую банку?
– Месяца два назад, наверное, бурри-мемсахиб.
– А разве Мансур не покупал еще одну банку, пока ты прохлаждался в деревне?
– Может, и покупал, бурри-мемсахиб. Я не видел.
Госпожа Рупа Мера принялась перелистывать страницы бухгалтерской книги, пока не отыскала запись, сделанную более разборчивой рукой Мансура.
– Вот же, он купил банку месяц назад. Почти за двадцать рупий. Что с ней стало? Нас не двенадцать человек в семье, чтобы в таком темпе уничтожить целую банку.
– Я ведь только вернулся, – осмелился вставить Матин, бросив взгляд на метельщицу.
– Дай тебе волю, ты бы покупал нам шестнадцать сиров гхи каждую неделю, – сказала госпожа Рупа Мера. – Выясни, куда делось оставшееся масло.
– Ушло на пури, паратхи и дал [93]. А еще мемсахиб любит положить сахибу немного гхи в чапати [94] и в рис каждый день… – начал Матин.
– Да-да, – перебила его хозяйка. – Я могу представить, сколько его ушло на все эти нужды. Мне хочется выяснить, что стало с остальным маслом. Мы не держим дверь нараспашку, у нас не лавка торговца сластями.
– Да, бурри-мемсахиб.
– Но похоже, юному Мансуру кажется, что это так.
Матин промолчал, но
