не приходило, что этот взрыв ярости, вызванный выстрелом в Сараеве, растянется на годы окопного противостояния, обернется газовыми ядовитыми атаками на Ипре, миллионами бессмысленных жертв и приведет к краху мировых империй. Один-единственный выстрел, эхо которого разлетится на весь двадцатый век!
В преддверии затяжной позиционной войны наступило напряженное затишье, и Михаил решил использовать его, не откладывая ни на час, для короткого отпуска: немедленно ехать в Гатчину, к Наташе, по которой истосковался на фронте, и встретиться с Ники для серьезного разговора.
С приездом Михаила гатчинский особняк ожил и расцвел: в нем воцарилась праздничная атмосфера. Наталья и дети не отходили от главы семьи, каждый вечер гости рассаживались за дружеским столом. Люди тянулись к общительному, никоим образом не демонстрирующему свое высокое положение великому князю: по-свойски заглядывали на гостеприимный огонек Рахманиновы, приходил с соседней улицы, где снимал жилье, знаменитый писатель Куприн, захаживал поэт Саша Черный. Для каждого у хозяина находилось теплое слово, приветливый взгляд. Княжеский дом на Николаевской улице светился счастьем, и это поднимало настроение благодарных гостей.
Свидание с братом не добавило Михаилу радости. Услышав просьбу брата, царь сделался чужим и неприступным. А просил Михаил не о многом: из конфиденциальных донесений с фронта Николай не мог не знать, что великий князь все время проводит на передовой, где риск получить пулю чрезвычайно высок, и по этой мрачной причине он озабочен будущим своего малолетнего сына и просит царя устранить несправедливость. Николай может совершить это одним росчерком пера: утвердить неоспоримое отцовство Михаила, признать Георгия своим племянником и вернуть ему право наследовать имущество отца, взятое под императорскую опеку. Выслушав брата, Николай быстро свернул родственную встречу и холодно распрощался с ним. Само упоминание семьи великого князя, то ли под влиянием непреклонной мама, то ли под непрерывным давлением Аликс, действовало на Николая как красная тряпка на быка.
Михаил вернулся из Царского Села домой, в Гатчину, в тяжелом расположении духа: разговор с царем не принес результата. Он не стал делиться дурной новостью с женой – не хотел ее расстраивать и портить встречу: до конца отпуска оставалось еще пять дней, и хотелось прожить это время легко и приятно. Но и здесь не сложилось, как мечталось: на юго-западе австрийцы развернули мощное наступление по всему фронту, и великий князь должен был немедленно вернуться в свою Дикую дивизию, перешедшую к непривычной для нее обороне и сдерживавшую упорные атаки хорошо обученных солдат противника.
Появление генерал-майора на передовой всадники встретили ликованием: «Наш джигит Миша – так его любовно-фамильярно звали в войсках – не подвел, он настоящий воин, не прячется ни за чьими спинами. С таким командиром и смерть красна!» Магомед на своем гнедом жеребце кабардинской породы держался позади хозяина, впритык к крупу его серого орловца. Такая неотделимость ногайца от царева брата еще тесней связывала великого князя с его «дикими» кавказцами.
Михаил подоспел вовремя. Австро-венгерские силы в Прикарпатье развертывали наступление на восток, и русские войска увязали в операциях сдерживания неприятеля; такое унылое противостояние выматывало бойцов и стоило сторонам большой крови. Потери русских убитыми, ранеными и пленными росли на глазах и исчислялись сотнями тысяч. Несла существенные потери и Дикая дивизия, связанная по рукам и ногам позиционной стратегией Главного командования и лишенная возможности пользоваться своим несомненным преимуществом: умением неудержимо атаковать. За полгода кровопролитных сражений потери российских войск подошли к миллиону; все это время Дикая дивизия не выходила из боев. По ходу военных действий чеченский и черкесский полки Дикой дивизии под прямым командованием великого князя поднялись все же в наступление, выбили противника из города Станислав, к юго-востоку от Львова. Этот успех подогрел боевой дух замерзающих в заснеженных окопах солдат и был отмечен в Ставке главнокомандующего. За доблесть и отвагу, проявленные на поле боя, великий князь Михаил Александрович был награжден орденом Святого Георгия Победоносца. Царский указ был опубликован во всех газетах, и, читая и перечитывая сообщение о своем Мише, что, «командуя отрядом… за обладание проходами в Карпатах, подвергая свою жизнь опасности и будучи под шрапнельным огнем противника, он примером личной храбрости и мужества воодушевил и ободрял войска», Наташа то и дело вытирала слезы – не радости, а от страха за мужа: его рассказы об относительно спокойной жизни на войне отличались от прочитанного, как день от ночи.
Совершенная бессмысленность военного кровопролития и нарастающий день ото дня вал жертв угнетали Михаила Александровича. Великий князь не мог уразуметь безумного смысла происходящего: никто, ни один из разорванных на части пушечным снарядом, убитых пулей или заколотых штыком не смог бы объяснить, зачем он пожертвовал своей жизнью. Ради вечно ускользающей справедливости? Или из-за ненависти к человеку по ту линию фронта, одетому в иную военную форму – отличную от его собственной? Но незнакомые солдаты не знали смертельной ненависти друг к другу, а в существование справедливости не верил никто и нигде, кроме как в сумасшедшем доме. И закрадывалась крамольная мысль: если миллионам людей, народам, идущим на смерть, это не нужно, то, значит, виновата власть, пославшая их на погибель… Это была горькая мысль и страшная, и даже в собственной голове не хотелось Михаилу ее развивать. Власть – это Ники, и Семья, и родственная английская ветвь, и, что самое ужасное, ветвь новоявленных врагов – германская и австро-венгерская. Все старанья королевы Виктории пошли насмарку, ничего от них не осталось, кроме вот этого золотого медальона – подарка покойной английской бабушки, который Михаил носил на груди вместе с нательным крестиком.
Ни с кем, даже с Джонни, Михаил не решился бы поделиться своей тревогой. А нагружать сомненьями жену, сидящую в Гатчине, он не хотел – достаточно с нее заботы о детях, о доме да и о судьбе самого Михаила на передовой. К этому подмешивалась не отпускающая досада: в письмах мужу на фронт Наташа несколько раз без всякого, казалось бы, повода упоминала двоюродного брата Миши, великого князя Дмитрия Павловича, которому муж представил ее когда-то мимоходом, а потом они где-то случайно повстречались. Замечательный, по Наташиной оценке, молодой человек – «этот Дмитрий просто ландыш!» Читая письма жены, Михаил не мог отделаться от неприятных вопросов: что за «случайная встреча»? Почему «ландыш»? И с какой стати писать о его частых визитах в семейный особняк на Николаевской улице? Может, в этом и нет ничего, кроме жалости зрелой женщины к мятущемуся юному князю. Может быть и так… Но появление откуда ни возьмись этого «ландыша» оставляло горький осадок, и не без крупиц ревности в нем.
Тем не менее Наталья пользовалась каждым удобным случаем, чтобы поехать во Львов на свидание с мужем – хотя бы на день-другой. Медовое время встреч летело, словно санки с горы, часы мелькали, как минуты,
