– Кто же не знает его в Петербурге, ваше величество? С ним приходится постоянно встречаться в обществе.
– А у вас в доме бывает он?..
– Бывает…
– Гм, – проговорил император. – Я надеюсь, что вы позволите мне быть на вашей свадьбе в числе гостей? – сказал Павел Петрович.
– Вы осчастливите меня этим, ваше величество, – проговорила почтительно графиня, делая прощальный реверанс императору, который, вежливо поклонившись ей, проводил ее молча до дверей своего кабинета.
В галерее Рафаэля Скавронская нашла ожидавшего ее Кутайсова.
– Благополучно кончилось?.. – спросил он ее чуть слышным голосом.
– Как нельзя лучше… государь был чрезвычайно милостив, – радостно проговорила Скавронская.
– Только поторопитесь кончить дело как можно скорее, а то все может вдруг перемениться. Чуть потянет ветер с севера, и государь будет уже не тот. Удивительным образом действует на него северный ветер, когда он дует. Павел Петрович делается угрюм и суров, – прошептал Кутайсов, идя рядом с графиней.
Они не успели еще выйти из галереи, как позади их раздался громкий, но несколько сипловатый голос:
– Иван Павлыч, поди-ка сюда!..
Они обернулись и увидели в конце галереи выходящего из своих покоев государя. Кутайсов быстро сделал знак глазами своей спутнице, чтобы она не останавливалась, а уходила поскорее, а сам опрометью кинулся к императору.
Скавронская подходила уже к выходу из царских апартаментов, когда ее нагнал Кутайсов. Он был чрезвычайно взволнован, а его замечательно красивое лицо выражало признаки сильного беспокойства.
– Что с вами, граф?.. – спросила она испуганным голосом.
– Вы не тревожьтесь, дело, по которому потребовал меня к себе государь, касается лично меня, и я поставлен в крайне неприятное положение.
– Не через меня ли?.. – заботливо спросила Скавронская.
– Отчасти через вас, Екатерина Васильевна; но вы тут ровно ни при чем, – принужденно улыбаясь, отвечал Кутайсов.
Оглядываясь боязливо по сторонам и ускоряя все более и более шаги, как будто сзади его преследовал кто-нибудь, выводил Кутайсов из дворца свою встревоженную спутницу, и, прощаясь с нею в последней зале, он сказал, что сегодня же побывает у нее, чтобы подробнее узнать об ее беседе с государем. Скавронская от души поблагодарила Кутайсова, который, как чрезвычайно добрый человек, всегда был готов каждому оказать услугу или своею просьбою у государя, или предупреждением об угрожавшей со стороны Павла Петровича кому-нибудь неожиданной напасти.
Вскоре Кутайсов, отпущенный из дворца государем, возвратился к себе домой и с лихорадочным беспокойством принялся рыться в своих бумагах и во всех ящиках своего письменного стола.
– Не понимаю, решительно не понимаю, куда она могла деться, – бормотал он. – Кажется, я уже все перешарил, а ее нигде нет…
Чрезвычайно расстроенный, он пошел в свой гардеробный шкаф и стал не только пересматривать, но и выворачивать все карманы своих кафтанов и камзолов, и чем меньше оставалось надежды на успешность поисков, тем больше возрастало его беспокойство. Наконец он убедился в бесполезности дальнейших исканий потерянного.
«Плохо же мне будет!.. Он этого терпеть не может», – думал Кутайсов и с лихорадочным страхом вспомнил о сплетенной из воловьих жил и стоявшей в углу кабинета Павла Петровича палке, которой государь расправлялся с Кутайсовым в минуты своего гнева, переходившего часто в исступление из-за какой-нибудь рассердившей его безделицы.
В дурном расположении духа приехал Кутайсов к Скавронской; он застал у нее Литту, и она передала ему в подробности разговор, бывший у нее с императором.
– Почему, граф, вы были так взволнованы, когда вышли от государя? – с участием спросила Скавронская Кутайсова.
– Теперь я могу сказать вам о причине моего волнения. Вы, может, не знаете, что государь имеет привычку после молитвы сидеть несколько времени в своем кабинете, не допуская туда никого. В это время он думает о тех делах, которые его занимают, и свои по ним распоряжения записывает на особо приготовленных листах и затем передает эти листки тем, кому они предназначаются. Государь требует, чтобы листки эти сохранялись в целости, и они очень часто служат средством для оправдания себя перед ним тем, кому он дает поручения. В числе таких листков, переданных мне, был тот, о котором упомянул в разговоре с вами его величество, а именно – в котором он выразил свое согласие на ваш брак с графом Литтою. Разговорившись с вами, государь вспомнил об этом листке и, позвав меня к себе, приказал, чтобы я этот листок сегодня же вечером возвратил ему, а между тем я нигде решительно не могу его найти. Я предчувствую страшные неприятности: как государь бывает обворожителен в минуты доброго расположения, так бывает он ужасен и грозен в порывах гнева. Моя небрежность сильно взволнует его, даром мне это не пройдет… Я, конечно, не смею роптать на него: я рос и учился с ним вместе, и он слишком много меня облагодетельствовал. Я, помимо опасения его гнева, сильно досадую на себя, что подал ему повод к неудовольствию, которое чрезвычайно вредно действует на его раздражительную натуру…
В то время, когда Кутайсов с таким волнением говорил о потерянной им записочке государя, Скавронская и Литта мельком переглянулись друг с другом: они догадывались, что это была та самая записочка, которую аббат показал графу; но им казалось неуместным высказать Кутайсову свою догадку, тем более что теперь это было бы совершенно бесполезно, так как записка была в руках Грубера.
Мысль о роковой записочке не выходила из головы Кутайсова, и он утешал себя только тем, что государь, быть может, не вспомнит о ней сегодня вечером, а потом и совсем забудет о ней. Возвращаясь от Скавронской, он припоминал все малейшие обстоятельства, сопровождавшие получение этой записочки. Он вспомнил, что прямо из дворца приехал с нею к своей возлюбленной мадам Шевалье, и, желая занять милую хозяйку рассказами о городских новостях, заболтался с нею против обыкновения до излишней откровенности и, между прочим, показывал ей эту записочку. Припомнив все обстоятельства до малейших подробностей, Кутайсов окончательно убедился, что он отыскиваемую им теперь записочку не мог оставить нигде, как только в уборной посещаемой им красотки, и решился отправиться к ней для новых поисков, никак не воображая, что оставленная у актрисы записочка могла очутиться в письменном столе аббата Грубера.
– Когда я был у тебя в последний раз, милая Генриетта, – запинаясь, сказал приехавший к мадам Шевалье Кутайсов, – я, кажется, показывал тебе записку государя… Не оставил ли я ее у тебя?.. Где она?..
– Как ты бываешь забавен, Жан! – засмеялась Генриетта. – Стану я беречь клочок бумаги. Ты знаешь, что я рву все письма и записки и даже любовные послания, которые я получаю. Я делаю это для того, чтобы успокоить тебя, моего ревнивца. Впрочем, поищи сам, – равнодушно добавила она.
Кутайсов произвел в квартире Генриетты самый тщательный обыск. Он рылся и шарил всюду, где только, как он мог предполагать, найдется потерянная им записочка, но разумеется, что все его поиски были безуспешны.
С замирающим от страха сердцем и с сильным дрожанием в коленах явился в этот вечер Кутайсов к государю.
– Ведь сказано было тебе, – сказал Павел Петрович, – чтоб ты приехал сегодня, но лишь пораньше, а ты, братец, запоздал, – внушительно заметил государь.
У Кутайсова отлегло от сердца.
– А ту записку, которую я послал вчера вечером через тебя Ростопчину, он мне еще не возвратил… Поторопи его. Не люблю я проволочек, – с досадою проговорил император.
На этот раз испуг Кутайсова был еще сильнее прежнего. Теперь слышалось не только роковое для него слово «записка», но и шла речь о таких обстоятельствах, которые очень легко могли напомнить государю о данном им Кутайсову приказании – возвратить записку касательно брака Скавронской с графом Литтою.
Не только в этот вечер, но и во все следовавшие за тем дни Кутайсов был в страшном беспокойстве при свиданиях с государем. Какое-нибудь отдельное слово или малейший намек, как казалось Кутайсову, могли напомнить Павлу Петровичу о не полученной им обратно записке, бросали Ивана Павловича то в жар, то в холод.
Однако, на счастье Кутайсова, дело обошлось благополучно. У государя вышло из памяти отданное им приказание, но немало под влиянием беспрестанных опасений выстрадал в это время его любимец по милости очаровательной Генриетты.
В начале лета 1798 года во Франции, в тулонском военном порту, шли самые деятельные приготовления к морской экспедиции, назначение которой оставалось для всех непроницаемой тайной. Известно было только, что главное начальство над этою загадочною экспедициею примет генерал Наполеон Бонапарт. В первых числах июля французский флот, состоящий из пятнадцати линейных кораблей и десяти фрегатов и из десанта в тридцать тысяч человек, вышел из Тулона. О военно-морских приготовлениях Франции было известно в Англии, которая хотела воспрепятствовать этому предприятию французского флота, а потому генерал Нельсон, находившийся в Средиземном море, узнав о скором выходе флота из Тулона и, не имея сведения о том, куда он направится, намеревался или блокировать Тулон, или, встретив неприятеля в море по выходе из порта, дать ему решительное сражение. Под начальством английского адмирала состояло четырнадцать линейных кораблей, восемь фрегатов, четыре куттера и две бригантины. Нельсону не удалось, однако, ни блокировать французский флот в Тулоне, ни встретиться с ним на своем пути к этому порту. Английская эскадра подошла к Тулону уже на третий день после ухода оттуда французского флота; Нельсон погнался за французами, но погоня была безуспешна. Между тем 12 июля Бонапарт явился перед Мальтою, которая, несмотря на ее грозные укрепления, сдалась французам после самого непродолжительного боя, завязанного, как оказалось, только для вида. Завоевание Мальты стоило французам трех убитых и шести раненых; урон же мальтийцев был несколько более. Предлогом завоевания Мальты послужили какие-то неопределенные несогласия, бывшие между великим магистром Мальтийского ордена, бароном Гомпешем, и директориею Французской республики. При взятии Мальты французы овладели одним фрегатом, четырьмя галерами, тысяча двумястами пушками и большим количеством разных военных снарядов. На Мальте французы нашли до 500 турецких невольников, которым тотчас же дана была полная свобода. Великий магистр ордена барон Гомпеш, бывший до своего избрания в это звание послом римско-немецкого императора на Мальте, с шестью рыцарями отправился в Триест под прикрытием французского флота. Громко заговорили в Европе об измене Гомпеша, на которую он будто бы решился по предварительному уговору с директориею. Но в то же время стал ходить слух, что без ведома его шесть мальтийских кавалеров вероломно сдали Мальту французам за значительное денежное вознаграждение. Французский гарнизон занял Ла-Валлетту, резиденцию великих магистров, а запоздавший на выручку Мальты Нельсон, оставив для блокады острова несколько кораблей, погнался опять за французами. Когда же он услышал, что французы, засевшие в Ла-Валлетте, готовы будто бы сдаться на капитуляцию англичанам, то послал на Мальту подкрепления, предписав командиру стоявшей перед островом эскадры условия будущей капитуляции. Но надежды адмирала не сбылись: французы не думали вовсе уступить Мальту англичанам, которым поэтому приходилось овладеть островом вооруженною силою.
