Говоря так, я почувствовал, насколько может быть жалкой философия, если она не способна избавить меня от страха и тревог, как не могут этого сделать тайные церемонии орфического или египетского культов. Иногда без всяких объяснимых причин я начинаю ощущать тревогу, становлюсь словно больным, и тогда ни жизнь, ни вино, ни физические удовольствия не приносят мне радости и не могут вывести из такого состояния. Именно эта тревога заставила меня изучать пророчества, именно она заставила меня покинуть Александрию и бродить дорогами Иудеи.
– Если ты не знаешь, что такое грех, то не найдешь нужный путь и дальше будешь жить во мраке, – сказала Марфа – Все люди грешны, даже фарисеи.
– Терпеть их не могу! – со злостью в голосе прервала ее Мария – Они похожи на гробницы: обеляют себя снаружи, а внутри – вонь! Ты, чужестранец, не в счет, если даже не знаешь, что такое грех.
– У вас, иудеев, есть свой закон, – сказал я в свою защиту. – С самого детства вас обучают его заповедям, чтобы вы знали, законно ли то, что вы делаете, или нет.
– Он пришел не для суда над людьми! – воскликнула Мария так, словно обращалась к слабоумному – Наоборот, проповедуя, что нет безгрешных, он пришел нас освободить от жестокости законов. Человек; сказавший своему брату грубое слово, должен быть осужден. Он же сказал тому, кто имел прегрешений больше остальных: «Твои грехи прощены». Понимаешь? Никому на свете не дано говорить этих слов, а он сказал. Разве это не доказательство того, что он – более чем человек?
Я горел желанием все это понять, но тщетно.
– Я видел его страдания и смерть на кресте, – возразил я – Он умер как обыкновенный человек. Из тела сочилась кровь, а когда легионер пронзил его сердце, из раны вытекла кровь, смешанная с водой. Он не сошел с креста, и ни один ангел не появился, чтобы покарать палачей.
Мария прикрыла лицо руками и расплакалась. Марфа с осуждением взглянула в мою сторону. Рассказывать им о страданиях их раввина было действительно жестоко с моей стороны, однако я раз и навсегда желал все прояснить.
– Он стал человеком, чтобы появиться на свет, и жил среди нас как человек, – сказала Мария. – Но его деяния нельзя назвать делами простого смертного: тем, кто верил в него, он отпустил все грехи и воскрес, чтобы нам не пришлось жить в скорби. Впрочем, все это пока остается тайной, и мы не сможем тебе этого объяснить.
– Ты хочешь, чтобы я поверил в то, что он одновременно был Богом и человеком? – спросил я – Но это невозможно! Я мог бы допустить существование вездесущего Бога и то, что в каждом из нас имеется его частица, но Бог остается Богом, а человек – человеком!
– Ты напрасно стараешься сбить меня с толку, – сказала Мария – Я знаю то, что знаю, и чувствую то, что чувствую. У тебя тоже есть предчувствие, даже если не понимаешь этого. Да и как бы ты мог в это поверить, если даже мы не можем во всем разобраться? Достаточно того, что мы верим, иначе нам было бы трудно жить.
– Вы верите, потому что любите его! – с горечью возразил я – Но мне трудно полюбить его по одним рассказам.
– Ты – человек доброй воли, – сказала Мария. – Если бы это не было так, я не стала бы ни слушать тебя, ни отвечать на твои вопросы. К этому я могу лишь добавить: он продиктовал нам закон, гласящий: «Возлюби Бога всем сердцем своим и ближнего своего, как себя самого». Любя его, мы любим Бога, который послал его.
Мысль о том, что к Богу можно испытывать любовь, показалась мне весьма странной. По отношению к Богу я мог бы допустить чувство боязни, ужаса или даже почитания, но любовь!.: Что же касается закона любви к ближнему, как к себе самому, он мне показался начисто лишенным смысла, поскольку среди людей существуют не только хорошие, но и плохие.
– А кого мне следует считать своим ближним? – спросил я, пытаясь придать своим словам оттенок иронии.
– Он говорил, что все люди – наши ближние, даже самаритяне, которых дети Израиля считают безбожниками. Солнце дарит свои лучи одинаково и добрыми и злыми. Не стоит отвечать злом на зло, и если кто-то ударит тебя по правой щеке, подставь ему левую.
В знак протеста я воздел обе руки и воскликнул:
– Довольно! Еще никогда мне не приходилось слышать столь небывалого учения! По-моему, никто не сможет ему следовать. Но должен признать, что ты, красавица, объяснила мне все намного лучше, чем раввин Никодим.
Мария опустила глаза, а ее руки повисли вдоль тела.
– Даже на кресте, взывая к своему отцу, он просил его простить тех, кто мучил его, – тихо сказала она – Так говорят присутствовавшие при этом.
Спустя какое-то время она попросила:
– И не называй меня красавицей: это приносит мне одну лишь печаль.
– Ты сказал правду, моя сестра действительно красавица! – вмешалась Марфа – У нее уйма женихов! Однако со времени смерти родителей нашим единственным защитником оставался брат; можешь себе представить, как бы нам жилось без него и насколько важно было для нас его воскресение? Поначалу мы очень боялись, потому что фарисеи угрожали прийти из города и забросать Лазаря камнями. Теперь я не думаю, что они станут это делать – ведь им удалось погубить самого Иисуса! Напрасны все мои старания: я не перестаю впадать в уныние! Иисус запрещал мне это! Нужно позабыть о горе, которое мы пережили, когда он вопреки нашей воле отправился в Иерусалим, сказав, что там его ожидает смерть!
Я не очень прислушивался к ее болтовне. Абсурдное учение, поведанное Марией, поражало меня своей невероятностью; я был сыт по горло такой духовной пищей, и мне следовало бы, выразив хулу, навсегда оставить столь бездумный путь! Перспектива видеть в первом же дураке или разбойнике своего ближнего превзошла все мои ожидания! А как позволить кому-то оскорблять себя, даже не пошевелив пальцем?
– Не будем паниковать! – добавила Мария. – И ты, о чужестранец, позабудь о своем беспокойстве! Лучше просто дождаться того, что еще должно случиться. Он сам говорил, что каждый волос у нас на голове сосчитан и что с дерева не упадет ни один воробей без ведома его отца. К чему беспокоиться, если это так?
Я не остался глухим к этим ее словам: точно так же, как прежде, когда я видел различные предзнаменования и не мог им поверить вопреки собственному желанию, так и теперь что-то мне подсказывало, что необходимо, не раздумывая, смириться и дождаться истины. Если я соглашусь, чтобы меня и дальше вели по этому пути, все постепенно прояснится.
Я поднялся и произнес:
– Не хочу вас больше обременять своим присутствием! Спасибо вам обеим за то, что так любезно выслушали меня и ответили на вопросы. Да пребудет с вами мир!
Марфа вскочила и, всплеснув руками, воскликнула:
– Нет! Ты должен остаться! Ты не можешь уйти, страдая от жажды и голода!
Несмотря на мои возражения, она вернулась в дом и принялась готовить мне что-то поесть. Сидя на каменной скамье, я погрузился в собственные размышления, а Мария разместилась у моих ног. Никто из нас не произнес ни единого слова. Тем не менее наше молчание не было молчанием людей, которым нечего друг другу сказать. Совершенно наоборот! Мария сказала мне все, что я пожелал от нее услышать. Кое-что из сказанного я успел воспринять, иное лишилось бы своей таинственности позже, но продолжая говорить, она больше не смогла бы мне помочь. Она просто сидела здесь, рядом со мной, и от нее исходила какая-то энергия, так что в ее присутствии я чувствовал себя хорошо. Марфа принесла пропитанные маслом лепешки, мелко нарезанные овощи с яйцом; соленое баранье мясо и густое вино. Разложив все это подле меня на скамье, она слила воду мне на руки и благословила трапезу. Однако ни она, ни сестра не прикоснулись к еде, не пришел и Лазарь, чтобы разделить со мной трапезу. Так, несмотря на всю их приветливость, я ощутил, что мной управляют.
Дорога до Вифании не была долгой и я мог утолить голод в деревне, но все же при виде вкуснейших блюд аппетит разыгрался, и я с удовольствием поел, а Марфа стояла около меня, упрашивая попробовать каждое блюдо. Вероятно, они будут вынуждены выбросить все, к чему прикоснулась рука чужестранца, и чтобы не оказаться невежливым, я продолжал трапезу даже после того, как насытился. Под конец я выпил воды, которую Марфа смешала с вином, и ощутил приятную тяжесть.
Был уже девятый час.
– Даже не думай возвращаться в город! – заботливо сказала Марфа – Наступил самый жаркий час дня! Изволь остаться и немного отдохнуть под нашей крышей.
Я испытывал небывалую усталость и не смог бы сказать, была ли она физическая или духовная. Я сделал усилие, чтобы подняться, но, с одной стороны, все члены моего тела оказались словно сонными, а с другой, – приветливость этих женщин была мне столь приятна, что ни за что на свете я не тронулся бы сейчас в путь. Если бы у меня действительно возникло желание, я, конечно же, мог попрощаться и покинуть их дом, но при одной только мысли об уходе меня охватила такая слабость, что я ощутил боль в каждом суставе. В голове на минуту промелькнуло подозрение, что Марфа, подсыпала мне в вино снотворное. Однако зачем? Кроме того, разве я не почувствовал бы горького привкуса?
