Та, которую он не зная искал по ее внешним качествам, по ее положению в свете, по ее происхождению, родству, по ее кругу, была наконец найдена им и как женщина удовлетворяла всем требованиям его желания. Наполеона влекло к Жозефине, и он был уверен, что она достанется ему, так как ничто не могло остановить его волю, стремительную, как снаряд, выпущенный из орудия.
Жозефина сначала колебалась. Хотя ее собственное положение было непрочно, однако она спрашивала себя, не изменит ли счастье генералу Бонапарту. В конце концов для нее он был лишь выскочкой, сделавшим карьеру благодаря расположению к нему Барраса. Если бы последний не остановил своего выбора на Наполеоне, то защиту конвента 13 вандемьера поручили бы Брюну или Вердьеру, которых предлагал Карно. Будет ли Баррас и дальше покровительствовать молодому искателю приключений? Не взглянет ли неблагосклонно на этот брак всемогущая директория? И Жозефина решила посоветоваться с чувственным и циничным властелином Франции того времени. Однажды вечером она приказала запрячь лошадей и отправилась в Люксембургский дворец к гражданину Баррасу, члену директории.
В Люксембургском дворце давали праздник и шло шумное веселье, когда Жозефина Богарнэ велела доложить о себе. Она оделась изысканно, по новой моде, в платье фасона «флора», свободно развевавшееся наподобие шарфа, легкое, воздушное, почти прозрачное, из-под узорной ткани которого сквозила матовая белизна тела оттенка слоновой кости.
Ей хотелось не только понравиться сегодня Баррасу, но и затмить всех красавиц, казавшихся подобным роскошным цветам в облаках розового, белого, голубого газа, в греческих и римских одеяниях, в костюмах Дианы, Терпсихоры; одним словом, она хотела превзойти всю мифологию тогдашнего Олимпа, собравшегося в салоне Барраса.
Независимо от того, выйдет ли она за генерала Бонапарта или отвергнет его, Жозефина твердо решилась поддерживать свою репутацию модной красавицы, окруженной поклонниками, осыпанной вниманием, и доказать, что она не отступилась от владычества своих прелестей. Смелый шаг, на который отваживалась креолка, ее решимость обратиться за советом и помощью к блестящему директору на самом деле служили только предлогом показать ему, что она составляет предмет домогательств, пылких желаний и любви выдающегося человека, правда, вчерашней знаменитости, но уже обещавшей подчинить своей власти мир, который пророчил новому баловню судьбы высокий жребий. Жозефина спешила похвастаться перед своими соперницами влюбленным в нее Бонапартом как невиданным украшением, как драгоценностью, немножко дикой с виду, но громадной стоимости; ей было приятно сообщить Баррасу, прикрываясь желанием посоветоваться с ним, что его сотоварищ по командованию внутренней армией, его помощник в знаменательный день, день вандемьера, победоносная шпага которого могла весить не меньше его парадной сабли на весах будущего, находил ее восхитительной и не был настолько глуп, чтобы предпочесть ей какую-нибудь порочную женщину с оскверненными прелестями.
Было ли то кокетство, сожаление или ирония? Исторически Жозефина не считалась любовницей Барраса, в реальности же реставрированных будуаров, в поэтической обстановке сильфид и прозрачных нимф, написанных Прюдоном, она была султаншей на час для Барраса, этого демократического паши с зверским лицом рубаки и с изящными претензиями кутилы эпохи регентства.
Ни одна женщина не устояла против этого сердцееда, который был предательски опасен для женской добродетели. Вся его жизнь представляла ряд любовных приключений. Этот революционер был аристократом по рождению, одновременно красным каблуком и красным колпаком (красный каблук – отличительный признак французского дворянства в старину; красный фригийский колпак – отличительный признак революционеров), и назывался граф Поль де Баррас. Южанин, родом из Фокс-Анфу в Варе, капитан королевских армий, член конвента, цареубийца, президент грозного собрания, облеченный властью главнокомандующего 9 термидора и 13 вандемьера, Баррас был избран членом директории, получив 129 голосов из 218. Известно, что директория состояла из пяти членов, назначенных советом старшин по списку из пятидесяти членов, представленных собранием пятисот. Сотоварищами Барраса были Ларевельер-Лепо, Рьюбель, Летурнер и Карно. Последний из всех, Баррас, выдвинулся на первый план и на самом деле управлял директорией. Он был высок ростом, крепок и смахивал с виду на сказочного простака, достигшего высоких почестей; под пышным директорским плащом он сохранял нравы и повадки казарменного донжуана. Его товарищи, трудолюбивые, как Летурнер, строгие, как Карно и Рьюбель, восторженные, честные, но невзрачные, как безобразный Ларевельер-Лепо, не служили представителями блестящей, театральной, даже фиглярской власти, если можно употребить это слово, в то время неизвестное, так, как того хотели французы III года, которым надоела свобода и которые сожалели об удовольствиях, беспечности, вольности нравов и пышном обиходе старого режима. По своей важной осанке, по манере держать голову среди просителей всякого звания и происхождения, по месту, которым он приподнимал свою шляпу с тройным белым пером, по солдатской небрежности, с какой он волочил по паркетам Люксембургского дворца свою кривую саблю в серебряных вызолоченных ножнах, Баррас превосходно олицетворял для толпы, вернувшейся к былому раболепию, королевское величие, восстановленное без монархии. Этот Людовик XIV гвардейского корпуса был королем республики. Все служило ему на пользу, в особенности его пороки. Любовницы Барраса составляли охрану его веселой власти. Он успокаивал умы праздниками, которые давал. Народ не думал упрекать этого жуира его наслаждениями. Для Франции только что миновала жестокая битва, ужасный пост, и всем классам общества представлялся желанным единственный режим – тот, который позволял бы жить в мире и ежедневно справлять масленицу.
Гильотина, страшные праздники улицы, мужчины в красных колпаках и карманьолах, фурии гильотины в шелковых платках на голове с изображением отвратительного лица Марата, изгнанная роскошь, подозрительная любовь, искусство, бежавшее за границу, – все это превратилось теперь в тягостный кошмар. Французы пробуждались в радости, в упоении, брались вновь за удовольствия, внезапно оживившиеся к общему благополучию; республиканцы пировали за столом среди аристократов, пощаженных террором. Обеды, загородные прогулки, бутылки вина, откупоренные среди веселых товарищей и красивых девушек, розы, которыми усыпали скатерти и столовые приборы, экипажи, как будто возвращавшиеся из конюшен Плутона, гости, между которыми многие, подобно Лазарю, действительно вышли из могилы, придавали этой странной, пестрой, могучей эпохе колорит и чрезвычайность, каких никогда не увидят больше умиротворенные века.
Сластолюбивый и умный Баррас превосходно олицетворял этот переходный период директории с его безумством, страстями, а также и мощью. Он восстановил порядок на улице и удовольствие в обществе. Мудрено ли после этого, что все женщины были от него без ума? Вместе с тем Баррас был весьма расточителен: как он кидал золото на столы для игры в брелан в Пале-Рояле, как сыпал горстями луидоры юным красавицам – продажным ночным бабочкам, привлеченным сиянием этого нового светила. Кабаррюс играла роль его любимой одалиски. Эта пронырливая куртизанка, которая оттолкнула от себя отвратительного Тальена, больше не нуждалась в нем, была не только признанной любовницей Барраса, но и его сообщницей. Это она являлась великим агентом общественного растления. Она исправно помогала сибариту-директору похоронить революцию под цветами и призвать на смену кровавому распутству грязную оргию.
Вечеринка у Барраса соединяла все, что было в тогдашнем обществе изящного, благородного, порочного, добродетельного, славного. Молодые генералы, старые парламентарии, женщины, носившие в брелоках локон жениха, брата или первого любовника, срезанный с милой головы в тот момент, как ею готовился завладеть палач Сансон, поставщики, более раззолоченные, чем прежние генеральные откупщики, модные франты в широчайших кисейных галстуках госпожи Анго, унизанные драгоценностями, ученые, писатели; Монж, Лаплас, Вольней толпились в салонах Люксембургского дворца, счастливые тем, что уцелели, желавшие наверстать потерянные часы, думавшие про себя со скептической улыбкой: «Только бы это продолжалось!», Поодаль, в тени, Талейран, вернувшийся из Америки, посмеивался и не сводил взоров с этого разлагающегося общества, как коршун, реющий над свалкой падали.
Когда Жозефина сообщила Баррасу, что желает переговорить с ним наедине, ее провели в маленькую гостиную, смежную с директорским кабинетом. Тут ей пришлось обождать несколько минут. Перегородка оказалась тонкой, и из соседней комнаты явственно доносились голоса. Жозефина услыхала конец жаркого спора:
