— Ладно, это мое дело! — сказал Кривонос, как бы оправдываясь. — Но только чует мое сердце, что она жива...
— Ты скажи лучше: когда будет конец польской администрации? Позором покрыли казаков!
— Когда казаки разуму наберутся, человече! — Он выпил кружку горилки, за ней другую. — Одно к одному. Видишь, как паны-ляхи разлеглись на столах, от спеси вот-вот лопнут, а казацкая старши́на спинами стены вытирает, да еще и сабельками позвякивает. Глаза б мои не глядели! Неужто и Филон Джалалий вот так же выстаивает, когда приходит в корчму?
— Пан сотник знает себе цену и умеет беречь казацкое имя: он не пойдет туда, где шляхтой пахнет.
— Застану ли я его дома? Не уехал ли он в полк?
— Слыхал, будто дома, на хуторе.
— Ну, а ты как, пан Захарко, в случае чего?
Глаза казака блудливо забегали.
— Говорят, не высовывай головы, уши будут целы. Вот так и я.
— Слыхал, слыхал я, что ты все богатеешь, в паны лезешь.
— Благодарение судьбе, теперь я имею и кусок хлеба и кое-что к хлебу.
— А что люд украинский стонет?
— Пробовали уже брыкаться, да еще хуже стало, и Филон говорит: «К высочайшему не дойдешь, а ближайшему цена — грош».
— Не только силы, что у казаков, есть еще и посполитые, они кровью умываются на барщине. Пусть кто за них заступится, в порошок можно стереть не то что шляхту, но и турок.
— Обрубили нам руки-ноги на Кумейках и на реке Старице. Кто теперь осмелится голову подставить? Лучше не зарываться...
— А слыхал, что с Хмелем учинили?
— Говорят, поехал к гетману коронному, к пану Потоцкому, управу на Чаплинского искать. И, говорят еще, староста Конецпольский только посмеялся над его жалобой.
— Так же утешит его и коронный гетман. За саблю нужно браться. Это закон и право казака!
— Снова начинается, а я думал, что уже утихомирились.
Сквозь сизый дым корчмы они вышли на площадь. Навстречу мальчик вел Кладиногу. Чуб свешивался на правое ухо, касался плеча. В руках кобзарь нес, как труп ребенка, раздавленную кобзу.
— Кирило! — удивленно крикнул Кривонос. — Что же это ты струны порвал? Челом тебе, бродяга!
Кобзарь остановился и часто замигал глазами, потом лицо его прояснилось.
— Были бы жилы целы, Максим. Челом! Ты обо мне спрашивал?
— Думал, что ты уже чертей в аду тешишь.
— Тебя поджидаю.
— Меня в пекло не пустят: с панами не уживусь.
— Что-то не очень они тебя боятся: сами живут как в раю, а пекло для нас устроили.
— А ты у Захарка спроси, как с ними надо ладить.
Драч обиженно ответил:
— И у Захарка душа не из мочала, да только знает он, что мушкеты без курков. Хмель попробовал сопротивляться...
— Надо, чтобы о Хмеле все люди узнали, — сказал Кривонос, понизив голос. — Об этом я и хотел тебе сказать. От села к селу иди, Кирило. — И еще тише добавил: — Пусть готовят косы: скоро пригодятся.
VII
Проходя мимо церкви, Кривонос увидел толпу крестьян. Женщины над кем-то причитали, мужчины хмуро и злобно смотрели на церковную паперть.
На паперти стоял, широко расставив ноги, панок в рогатой шапке и раздраженно помахивал плетью. Перед ним, заслоняя панка от толпы, вертелись пахолки [Пахолок - слуга], размахивая плетьми, отгоняя русого парубка, который изо всех сил рвался к пану. Селяне старались его удержать. Рубаха на парубке была разорвана, на губах у него выступила пена. Он силился что-то выкрикнуть, а из горла вырывался только стон, будто его жестоко пытали.
На крик парубка и причитания женщин начал cбeгаться народ с ярмарки. Насмешливая улыбка сошла с лица пана — он встревожился, побледнел даже и с остервенением закричал гайдукам:
— Плетью их, пся крев! Чего рты разинули?!
Толпа немного отодвинулась, но сгрудилась еще теснее.
— Побойтесь бога, пане! — выкрикнул кто-то из толпы. — Грех на вашей душе.
— Вы ж ее до смерти довели, — сказал другой. — Хоть к мертвой будьте милостивы!
— Бейте их! — подталкивал панок пахолков, не решавшихся дразнить толпу. — Жолнеров сюда, здесь бунт!
На башне замка стража застучала в железные плиты. Пахолки, почуяв подмогу, замахали плетьми во все стороны, стегая и мужчин и женщин, как скот.
Люди втянули головы в плечи и подались назад. Тогда Кривонос увидел на земле белую, как из мрамора, женщину. Под мокрой одеждой вырисовывалось ее стройное тело и длинные ноги, обутые в постолы. В остриженных волосах запутались ржавые водоросли и зеленая ряска. От воды земля вокруг тела стала черной. Видно было, что женщину только что вытащили из реки, но зеленые мухи уже смело ползали по ее закрытым глазам.
С первого взгляда Кривоносу показалось что-то знакомое в лице утопленницы — с горбинкой нос, раскинувшиеся крыльями брови, светлые волосы. Он вздрогнул и весь подался к распластанной на земле женщине. От страшной мысли, которую он до сих пор старался отогнать от себя, лицо утопленницы двоилось в глазах, и он никак не мог в него вглядеться. Он протер глаза, посмотрел вокруг: панок в рогатой шапке уже ушел с паперти, за ним исчезли и пахолки. Кривонос снова посмотрел на женщину. Теперь он не нашел в этом восковом лице дорогих ему черт, но тут же подумал, что смерть, возможно, исказила его, и, как бы ища подтверждения, он вопросительно посмотрел на окружающих. Русый парубок уже лежал на земле, уткнувшись лицом в пыль и схватившись руками за голову. От удара плетью рубаха на спине лопнула. Он вздрагивал от рыданий.
Кривонос поднял его на ноги и внимательно всмотрелся в мокрое от слез, совсем еще молодое лицо.
— Что здесь случилось? Что за женщина? — спросил он, готовый уже услышать страшную для себя весть.
Парень печально качал головой и прижимал кулаки к груди. Глянув на утопленницу, он снова схватился за взъерошенную голову.
— Зося! Зося! О проклятые, о проклятые!.. Дайте мне его!..
Толпа снова окружила их стеной, и люди зашумели.
— За панскими собаками больше ходишь, чем за своими детьми.
— Пан собаку пожалел, а женщину на поругание выставил...
— А что случилось? — снова спросил Кривонос. Его тревога понемногу утихла: на правой щеке у женщины белел давнишний рубец, которого не было у Ярины.
— Уже и любить друг друга нельзя без денег.
— «Плати куницу [Так назывался выкуп за разрешение жениться], — говорит пан. — Тогда и жениться разрешу». А где же его заработать, тот злотый, когда хлоп изо дня в день на барщине?
— Очень ему был злотый нужен! На блудное дело подбивал дивчину. А Зося блюла себя честно, хотя и в покоях служила — может, слыхали? — у пана Щенковского. Так он, подлюга, силой ее взял. «А теперь, говорит, я тебя еще и ославлю». Обрезал девушке косы и на посмеяние выставил у церкви, чтобы ей плевали в глаза.
— А я бы отстояла, да и пошла, — сказала женщина с суровым лицом, — люди бы над катом смеялись, а не надо мной.
— У кого какой норов, — ответил ей старичок. — Ни за что искалечил, да вдобавок еще и в глаза плюют. Сердце не камень.
Парубок стоял над утопленницей на коленях и, как заведенный, безумно отгонял рукой мух. Плотно сжатые губы со следами присохшей пены сдерживали крик, который рвался у него из груди. Кривонос спросил:
— Пахолок?
Парубок поднял голову и, увидев перед собой казака, промолчал.
За него ответил кто-то из толпы:
— Ну да, пахолок! Пана Щенковского.
— Вот какая вам честь от пана. Где он сидит, этот пан?
— На Драбовке. Ну, это такой пан, что на десять миль вокруг духу его боятся.
— Таскал волк, потащат и волка. Слушай, парубче, если хочешь отплатить своему пану за Зосю, хорони ее и приходи вон к тем возам, которые под разбитой вербой. — И Кривонос бросил в шапку, лежавшую на земле, несколько серебряных монет.
Парубок, увидев такую щедрость, хотел поцеловать казаку руку, но Кривонос сурово сказал:
— Ишь что сделали с человеком! Как прозываешься?
— Яцько Здирка, — поспешно ответил пахолок.
Кривонос посмотрел на его разбитые лапти, на латаную спину и горько улыбнулся.
— Будешь Яковом Дыркой прозываться. Это больше пристало тебе... На возах найдешь еще семь Яковов, все одинаковы: как бьют — плакать не дают. — И он пошел дальше.
— А то, что я поляк, — ничего? — бросил вдогонку Яцько Здирка, в глазах которого засветились уже мстительные огоньки. — Кого же спрашивать? Кто ты будешь?
— Буду крестным отцом твоего пана. А спрашивай Савву из лесу, Гайчуру, — бросил через плечо Кривонос, не останавливаясь.
VIII
Казак Захарко Драч жил на хуторе Пересветном в одной миле от Драбовки. Вокруг лежали хутора пана Щелковского; на землях сидели его хлопы, которые отрабатывали за это барщину, платили оброк, подымное [Подымное – налог с дыма, дымовой трубы], покопытное, зверьевое, осыпь и рыбное. Захар Драч был вольным казаком, а казаки никогда не подчинялись пану, податей не платили, и потому хутор Драча для Щенковского был как бельмо на глазу.
