VIII
Казак Захарко Драч жил на хуторе Пересветном в одной миле от Драбовки. Вокруг лежали хутора пана Щелковского; на землях сидели его хлопы, которые отрабатывали за это барщину, платили оброк, подымное [Подымное – налог с дыма, дымовой трубы], покопытное, зверьевое, осыпь и рыбное. Захар Драч был вольным казаком, а казаки никогда не подчинялись пану, податей не платили, и потому хутор Драча для Щенковского был как бельмо на глазу.
На ярмарке Захарко Драч купил себе жеребца, привязал к возу и направился домой.
Путь лежал через Драбовку, но, чтобы посмотреть на свои поля, Драч объехал слободу степью. Драбовка была разбросана по буграм и выглядела, как нищий в заплатах: маленькие хатки стояли облупленные, соломенные крыши ободраны ветром, улицы заросли сорняками. Еще более жалкий вид имели люди, которые попадались навстречу. Они были худые, черные и угрюмые.
Панский хлеб почти весь уже стоял в стогах, а на маленьких хлопских нивках до сих пор жито было не сжато, и, хотя сегодня был праздник, драбовцы с самого утра гнули спины в поле. А тут еще падеж скота начался.
— А почему это вы, пане Драч, здесь едете? — спросил крестьянин, присевший отдохнуть на меже. — Разве дорогу забыли?
— Да в Драбовке такой народ, — ответил Драч, — не видишь — душа мрет, увидишь — с души рвет. Теперь так: чем дальше, тем ближе.
Крестьянин проводил казака злым взглядом и громко сказал:
— Высматривает, что бы еще себе захватить.
Возле панского двора Драча обогнала бричка, в которой сидел Щенковский. Казак предупредительно снял шапку, но Щенковский, не отвечая на приветствие, крикнул:
— Продавай коня!
— Для себя купил, вашмость. Змей, а не аргамак!
Жеребец в серых яблоках дико поводил налитыми кровью глазами и не мог устоять на месте.
— Кобылу с лошонком дам и деньги верну.
— Зачем мне деньги? А кобыла и у меня есть, вашмость.
— Так, так, хлоп уроджоного шляхтича уже не хочет уважить. Ну, так ты еще пожалеешь!
Щенковский покраснел, огрел жеребца плетью и, поднимая пыль, покатил к себе. Драч тоже разозлился и сердито, но так, чтобы его не услыхали в бричке, крикнул:
— Руки коротки на казака!
Кони Драча все лето паслись в балке возле пруда. Охранял их хромой Свирид, вооруженный от волков мушкетом. Когда в табун пустили жеребца, Драч каждую ночь сам наведывался на пастбище: боялся, чтобы не случилось чего с конем. На третью ночь он не нашел жеребца в табуне, а Свирид, укрывшись свиткой, спал под копной сена.
Драч сапогом разбудил пастуха, но Свирид только хлопал глазами. Никогда еще не случалось, чтобы он уснул возле лошадей.
— Это он меня, паночку, со смертной свечой обошел, — оправдывался Свирид.
— Кто? — кричал взбешенный Драч.
— Должно, нечистый.
Свирид клялся, что ни одного человека не видел, а «тот», очевидно, превратился в сову и летал у него над самой головой.
Жеребец был стреножен и далеко уйти не мог. Верно, почуял кобылу и туда поскакал. Драч послал людей в разные стороны, а сам взял в руки недоуздок и пошел через поле к Драбовке. Ночь была темная и душная, в хлебах звонко били перепела, волнами наплывал аромат то свежего жита, то зеленой конопли.
Возле самой слободы Захарко Драч увидел сначала какие-то огоньки, потом что-то темное — не то стадо, не то людей. Он пошел напрямик и услышал нестройное пение молитвы, а дальше увидел на фоне звездного неба хоругви, кресты. Степью в темноте шла сельская процессия. Впереди женщины с распущенными косами несли какое-то чучело. Когда он приблизился, из толпы кто-то крикнул:
— А это там что за нечистая сила бродит?
К нему подбежали несколько парней.
— Ты что здесь делаешь в темноте?
— Может, он мор на нас напускает?
— Что ты, дурак, я коня ищу!
— Глаза отводишь. Перекрестись! — Жесткая рука схватила его за грудь.
Захарко Драч, и без того встревоженный, сердито отбросил чужую руку.
— Я тебя так перекрещу!..
— Слыхали? Да ведь это упырь, который кровь пьет.
— Да уж верно что пьет, сатана!
— Он и днем почему-то вокруг села ездил.
— Бей его!
— Колом осиновым!
Драч по голосу узнал крестьянина, который днем сидел на меже у дороги, и вспомнил, что за потраву этот хлоп отрабатывал ему целую неделю.
— Вы одурели!.. — уже перепугавшись, крикнул Драч, но в этот момент кто-то ударил его колом по голове.
Он зашатался, но устоял на ногах. Второй удар, уже кулаком, пришелся под ложечку. У него захватило дыхание.
От процессии бежали темные фигуры и кричали:
— Где упырь? Вот кол осиновый!
— Бей его под сердце!
Захарко Драч бросился бежать. Кто-то упал под ноги, он споткнулся, и пока успел вскочить, в него уже вцепились десятки рук.
Очнулся он на жнивье. Земля была скользкая, наверно от крови, одежда изорвана в клочья. В голове гудело, как в улье. Превозмогая боль, он поднялся. Было еще темно, но уже тихо: процессия, очевидно, разошлась.
Жена Драча, увидев мужа, всплеснула руками. Скривив распухшие, будто чужие, губы, он произнес:
— С соседями побеседовал.
Присыпав землей раны, которые все еще кровоточили, он прилег на лавке. Едва закрыл глаза, жена вошла в комнату и удивленно сказала:
— Прискакал от пана Щенковского дворовый, спросил, жив ли ты, и, словно его кто шилом уколол, повернулся и поскакал назад.
— Наверно, и Щенковский был с процессией, — ответил Драч.
Утром крестьяне на работу шли мрачные и молчаливые.
Скот не переставал падать, а пан все требовал свое: давай ему третьего вола, десятого барана. А нечем платить — иди на гумно, отрабатывай. Обо всем этом говорили между собой уже громко, «только бы не услышали дозорцы».
— Пусть слышат, — сказал Карпо, сердито ударяя цепом по снопам, — все равно придется пятки смазать — уже конец терпению пришел!
— Так иди сюда, хлоп! — послышался за спиной голос дозорца. — Получай! — И он ударил молотильщика нагайкой. — А остальное от пана Щенковского получишь: он тебе смажет пятки. А вы почему остановились, пся крев?
Молотильщики молча, стараясь не смотреть друг другу в глаза, еще ожесточеннее замахали цепами.
IX
Брат Карпа, Микита, жил на краю села. Намахавшись за день цепом над панской рожью, он, как только пришел домой, упал на постель и заснул. Разбудили его какие-то голоса. В хате было темно, но на фоне маленького окошка он увидел фигуру человека и спустил ноги на землю. Думая, что это дозорец пришел выгонять на работу, Микита недовольно сказал:
— Еще и петухи не пели.
— Так оно и лучше, — ответил кто-то от двери.
— Ночь — казацкая мать, — добавил второй.
Голос был незнакомый.
— Вставай, Микита! Гостей привел!
— Матушки! Это ты, Яцько?..
— Очухался?
— Откуда ты взялся? Пан по всему селу тебя ищет. Лучше не показывайся.
— А теперь мы сами поищем пана, — снова послышался незнакомый голос.
Микита взялся за кресало, чтобы зажечь лучину, но его удержали за локоть.
— Не надо. Что у вас тут стряслось?
— Драча избили. Говорят, упырь был. А может, и врут. Где упырю выдержать такое: кол в руку толщиной изломался, а он только ругается. Стерва человек, а еще вроде бы и свой казак. Ну, ему ночью всыпали... А ты, Яцько, лучше не объявляйся. Вчера с гумна забрали нашего Карпа, говорят, в яму бросили, — а за что? Что только на судьбу хлопскую посетовал. А кто же это с тобой? Что-то не узнаю...
— Говори, говори, Микита: эти люди пришли за хлопа заступиться. Я же тебе рассказывал, как на ярмарке казак учил меня уму-разуму. Теперь пойди к соседям, шепни им на ухо: тот казак зовет на пана идти. Пускай собираются!
— Что это ты надумал, Яцько? — встревоженно спросил Микита. — А как не придет тот казак, тогда всех на кол?
— Он уже ждет на выгоне, а вот его товарищ.
— Иди, иди, человече! — сказал незнакомый голос. В свете окна Микита увидел казацкую шапку. — Наш атаман ежели пообещал стать крестным отцом вашего пана, так тому и быть. А то вчера Зосю утопил, сегодня над казаком поглумился, а завтра хлопа борзыми псами затравит.
— И затравит, как есть затравит! Наш Карпо света не увидит. А за что? Только за то, что на долю хлопскую пожаловался.
— А может, пусть его лучше бог покарает, того пана? — отозвался с постели голос жены. — Страшно, еще людей под виселицу подведете.
— Паны о боге не думают. Ну, а коли ты, Микита, боишься, так подремли еще, а мы пойдем.
— Чего мне бояться? Вот только шапку найду. А гуртом и батька бить легче. Вы мне только покажите сначала того казака, ведь на панском дворе и милиция и оружие... На них бы Максима Кривоноса. Он, слыхал я, на кого разгневается, тому уж по земле не ходить. А ты, Яцько, лучше не объявляйся. Где ж это шапка?
