— С ними ведь и Гордий был?
— Был.
— Так он приедет еще или тоже пропал? Может, их волки разорвали? Может, татары повстречались?
— А кто его знает. Отляжет от сердца — тогда, может, заговорит, а сейчас не надо и тревожить человека. Души в дочке не чаял. Думал внуков за ручку водить, а теперь — вот вам...
— Что — «вот вам»?
— А я знаю? Вижу, что беда одолела человека. С радости люди не стонут.
Из хаты вышла Мусиева жена с красными, заплаканными глазами.
— Пускай дядько Гаврило поговорит — может, надо спасать человека. Еще в степи светло. Коли татары — далеко не ушли...
— Сам бы сказал, когда б наша помощь была нужна. По всему видно, что уже ничего не поделаешь.
— Будет вам! Коли татары, так и сюда могут заскочить. Хлопцы, а ну собирайтесь в степь!
— Берите лучших коней и скорей — к Высокой могиле, а двое — на Черный шлях.
Мусий Шпичка пригладил нависший надо лбом выцветший чуб и протиснулся к двери.
— Погодите, может, хоть доведаюсь, где оно случилось, а то заедете невесть куда, а татары из ковылей под самым хутором вынырнут.
Он шагнул в хату, стараясь не шуметь, точно там лежал покойник. Верига сидел за столом, вцепившись узловатыми пальцами в сразу поседевшие волосы. Сухие, невидящие глаза, не мигая, смотрели в угол, где стоял пучок жита с восковыми колосками. Христя металась по хате, слепая от слез, била рукой в старческую грудь и громко причитала:
— Свет ты божий, места на тебе мало, что ты губишь людей? Зачем меня тогда не возьмешь? Пусть бы дитя тешилось солнышком, ветром пахучим, шелковою травою, а я бы лежала в сырой земле. Голубонька, кто же очи тебе закрыл? Зачем меня не покликала, не я ли тебя, малую, выходила? Так и теперь бы собой заслонила!..
Ее трогала за плечо то одна, то другая женщина и шепотом уговаривала:
— Не плачь, не убивайся так, Христя, ей на том свете легче будет. Бог дал — бог и взял, на то его святая воля.
— Чуяло мое сердце!.. Так чего-то жаль стало дивчину, когда ее за руку взял тот казак. У нее, как у ангелочка, глазки, а у него — точно жар, горят. Гляжу, и чудится мне — кровь из них капает...
— Что кровью началось, тому кровью и окончиться.
— Чего каркаете? — прикрикнул на них Мусий. — Разве такое уж несчастье, что свечку надо ставить? Так пускай Гнат скажет, мы люди православные. Слышишь, Гнат, хотим дозор высылать. Может, хоть молвишь, откуда ждать беды?
Верига перевел на него мутные глаза, беззвучно пошевелил запекшимися губами. Серое от пыли лицо его судорожно искривилось, в горле словно щелкнуло что-то. Все затаили дыхание.
— Откуда, говорю, ждать беды на хутор? — повторил Мусий.
— А кто его знает, где она тебя настигнет, — произнес наконец Верига. — Ждал ли, что е́ду дочке беды искать?
— Татары или шляхта?
— А я знаю? Кабы знал, ветром бы полетел, чтобы вызволить дитя. А ей, видно, сердце предвещало. «Тетечка, говорит, гайдук идет, тот, которого убили на пруду». Все чудился ей гайдук пана стражника.
— Может, убежал который из них.
У Вериги в глазах засветилась какая-то мысль, они ожили, но только на миг, и опять погасли. Он безнадежно махнул рукой и снова уставился в угол.
Мусий пожал плечами и вышел из хаты.
— В Чигирине что-то случилось, — бросил он в толпу, все еще заглядывавшую в окно. — А всех ли мы гайдуков порешили?
— А что такое?
— Говорит, что Ярине один привиделся в Чигирине.
— А сколько их было?
— Как будто шесть со старшим.
— Ан семь, — сказал хлопчик, стоявший тут же, с пальцем во рту.
— А ты видел?
— А то нет? Я спрятался в лозняке. Мы с Васьком купались. Вдруг как загрохочет что-то, как гром. А то кони едут по мосту. Я говорю — семь, а Васько говорит — шесть. Он не видел, как один поскакал к Веригам во двор, а я видел.
— Что ж он там делал?
— Я уже не глядел. Мы с Васьком выскочили из воды и запрятались в лозняк. Мы напугались.
— Я не напугался, — обиженно сказал другой хлопчик. — Это ты напугался, что татары на аркан возьмут. А я не напугался, я от кого хочешь удеру!
— Так сколько же их было?
— Три и три, и еще три, и один.
— Нет, еще трех не было, а только один.
— Он не видел того, что во двор поехал, он напугался. Один был усатый, тот, что бился.
— Сам ты напугался... Я вон и сегодня в вашу курицу как гвозданул камнем, аж перекинулась.
Старший хлопчик дал тумака Ваську и шмыгнул со двора.
— Стану я врать!.. Он и в колодец плевал...
Но на детей уже никто не обращал внимания. Всех точно громом пришибло, во дворе наступила тишина.
Молча смотрели люди друг на друга, и каждый читал в глазах соседа ту же мысль: «Теперь жди беды». К Гаврилу первому вернулась речь. Голос его звучал глухо, и потому, может быть, еще более тревожно.
— Грех посеян на этой земле. Бежим, люди, пока кара господня не пала на наши головы.
— Куда бежать?
— Только бы из этого проклятого места...
— Всюду оно проклято, где ступит панская нога. Десять лет землица эта кормила нас, а мы ее по́том поливали. Теперь бросать? У нас что, силы не хватит, чтоб гайдуков прогнать? Надо только глядеть, чтобы врасплох не застали. Дозоры на шлях послать надо.
— Против коронного стражника идти — о смерти думать. Ладьте возы, пока не застукали. Идите, бабы, идите, не мешкайте...
Среди женщин поднялся вой, некоторые с плачем побежали со двора, другие еще стояли, словно оглушенные, и часто крестились.
— Царица небесная, сохрани и помилуй!.. Да ведь гречка только зацвела, — как же ехать? Где спасенья искать? Тут шляхта, там ордынцы. Где же для нас место, для православных?
— В Московию надо уходить, там люди нашей веры, царь православный, ляхам неподвластный, и скажут что — поймешь. Так же, как они, хлеб сеем. А земля призна́ет и полюбит труженика везде.
— На Дон лучше бы всего. Может, и своих встретили бы.
Мусий стоял молча и тупо смотрел в землю, словно оттуда должен был прийти к нему ясный ответ. Наконец поднял голову. Во дворе осталось несколько соседей, которые еще колебались и стояли, переминаясь с ноги на ногу.
— А ты, Мусий, как думаешь?
— Дождаться лащевцев здесь, тогда и решать. Лебедин-лес недалеко. А сейчас дозоры надо выслать в степь.
Оставшиеся соседи молча разошлись.
Наступил уже вечер. Встревоженный хутор гудел, как улей. От хаты к хате перебегали бабы с узлами, во дворах стояли у порогов возы, на которые складывали домашний скарб, кое-кто еще торопливо стучал цепом, варился ужин на очагах, и запах дыма перебивал сладкий дух гречихи. Возбужденные общей суетой дети носились по улице. Те, что забежали на плотину, с криком примчались назад.
— Кто-то едет верхом!..
— Много?
— Далеко?
— Один, от шляха!
— Вот и не один, сзади что-то чернеет!
Мужчины с мушкетами выбежали на улицу. Всадник повернул к первой хате, за ним пустая бричка протарахтела во двор к Вериге.
— Так то ж Гордий, из Чигирина вернулся.
Гордий устало слез с коня. Его обступили соседи.
Увидев в их руках мушкеты, он удивленно спросил:
— Что тут такое?
— А ты ничего не слышал?
— Беды ждать нужно: говорят, будто один гайдук выскользнул. Но как оно случилось? Хоть бы ночью, а то ведь день был.
— Как бы ни случилось, а надо до утра хоть на Черный шлях выбраться, там не узнают, если и встретимся.
— Что вы надумали?
— Уходить будем. Лихо одно не идет, беду за ручку ведет. Собирайся и ты, Гордий.
— А Верига?
— Не спрашивали еще.
Мусий Шпичка в сумерки зашел к Вериге в хату. Тот все еще сидел за столом и сам себе кивал головой. Сухие, погасшие глаза бездумно смотрели куда-то за окно. Мусий сел напротив.
— Слышь, Гнат, наши бросают хутор. Говорят, объявился один гайдук из тех, которые набег делали.
— «Тетечка, говорит, гайдук мне привиделся», — пробормотал Верига как бы про себя. — Чуяло ее сердце.
— Правда это, один утек. Может беды натворить. И Гордий слышал. Ты что думаешь делать? Люди вон уже ладятся в дорогу.
Но на Веригу известие о гайдуке не произвело никакого впечатления: может, он недослышал, а может, и не взял в толк. Мусий еще раз спросил:
— Ты слышишь? Как бы стражник коронный не послал сюда милицию.
— От беды не уйдешь. И я думал: лучше Ярине переждать в Чигирине, от беды убежал, а вышло — за нею гнался.
— Так ты не поедешь?
Верига покачал головой.
— Где ж дочка будет меня искать? Может, по степи бродит, как пташка, в старое гнездо прилетит, а я его покину? И люди пусть не думают двигаться. Куда?
— Да ты не слышишь, каждую минуту может милиция набежать: это всем верная смерть! На Московщину хотят пробиваться.
— А гречка?..
Мусий махнул рукой и пошел прочь.
На хуторе всю ночь не гасли в окнах огоньки и не затихал гомон. Хотя некоторые из хуторян и прожили здесь все десять лет, но не очень-то разжились: хатки из хвороста, обмазаны глиной, сундуки некованые, а добра — что на плечах да у печки, только и всего.
