Ясно было, что все погибло. Измученные продолжительным бегом, истомленные страхом, мы не в силах были сделать ни одного шагу дальше. Разум отказывался соображать. Нами сразу овладела какая то апатия, и мы едва имели сил настолько, чтобы от ползти в сторону и забиться за камни. Это была последняя попытка к спасению, но, разумеется, она нам не принесла никакой пользы. Не прошло и нескольких минут, как нас окружили, подняли, связали и, осыпая ударами плетей и проклятиями, поволокли назад.
Ах, какая это была тяжелая минута!
Не знаю, как чувствовал себя Михалко, но для меня вдруг стало совершенно ясно, что со мной уже все кончено. Точно гробовая крыша поднялась и за хлопнула меня навсегда…
X
Назимов замолчал, закрыл глаза и несколько минут лежал в таком положении. Если бы не тяжелое, прерывистое дыхание, его легко можно было бы принять за труп.
Отдышавшись, Назимов продолжал:
— Я не буду рассказывать вам, как нас доставили обратно в аул, откуда мы бежали.
Вы сами в плену и испытали на себе обращение горцев с теми, кто имел несчастье попасться им в руки.
Этот варварский народ даже представления не имеет о том, что такое жалость, особенно к гяуру.
Несколько раз, проходя во время пути по узкой тропинке над зияющими пропастями, у меня являлось желание броситься вниз головой, но горцы точно угадывали мое намерение и всякий раз принимали меры предосторожности, не допускавшие мне исполнить свое желание.
После трех дней пути, измученные, истерзанные, едва живые, дотащились мы наконец до нашего аула и были сданы с рук на руки нашему хозяину. Тот, не говоря ни слова, втащил меня в мою конуру, где снова надел на мою шею ту же самую цепь, а на ноги — железные путы.
Я почему-то считался собственностью Кибит-Магома, а потому хозяин, у которого я жил, не имел надо мной власти. Этим объясняется то обстоятельство, что меня он даже не бил. Зато с несчастным Михалкой расправа была коротка.
Лежа в своей конуре, я через отпертую дверь видел нею ужасную сцену убийства этого несчастного.
Прежде всего его связали, как барана, и положили навзничь, головой на обрубок дерева, причем Михалко, догадавшись об участи, которая его ожидала, принялся оглашать воздух пронзительными воплями. Затем хозяин позвал своего старшего сына, мальчика лет десяти-одиннадцати, и, указав на пленника, молча, но выразительно провел пальцем по своему горлу. Мальчик радостно кивнул головой и, вытащив из ножен свой дрянной, заржавленный и иззубренный кинжал, подступил к своей жертве. Михалко выл, как собака. Это был уже не человеческий крик, а завыванье убитого животного. Лицо его исказилось, глаза вылезли из орбит, он трепыхался всем телом, силясь разорвать связывавшие его веревки, но веревки были крепки, не поддавались.
Мальчишка тем временем совершенно хладнокровно разорвал ворот надетой на Михалке рубахи и, не торопясь, приложил лезвие кинжала к его горлу. Сделав это, он еще раз оглянулся на отца; тот едва заметно кивнул головой.
Татарчонок медленно, слегка напрягая мышцы руки, потянул к себе клинок кинжала. Михалко пронзительно завизжал и захрюкал. Именно захрюкал, другого названия тому звуку, который он издал, я подобран, не могу. Кровь алой струей выступила из-под лезвия клинка и потекла по горлу, заливая грудь и плечи Ми халки. Оттого ли, что кинжал был скверный и, очевидно, тупой, или рука мальчика, недостаточно сильная и ловкая, не могла нанести глубокого и смертельного удара, но, как бы то ни было, прошло довольно долгое время, пока наконец татарчонку удалось перепилить горло Михалке. До тех пор тот не переставал отчаянно вопить на разные голоса. Но вот раздался характерный, резкий звук перепиливаемых жил и хрящей, крик замолк и сменился удушливым хрипеньем и шипеньем… Голова Михалки наполовину отделилась от туловища. Со своего места мне ясно было видно, как вдруг краска сбежала с помертвевшего лица, как за туманились вытаращенные глаза и широко раскрылся окровавленный рот… Я в ужасе закрыл глаза.
"Неужели меня ожидает то же?" — подумал я, дрожа всем телом.
Увы, меня ожидало нечто более худшее…
На другой день к вечеру приехал Кибит Магэма, а на утро третьего дня меня погнали в этот аул. Всю дорогу по приказанию Кибит-Магомы два здоровен них нукера осыпали меня с обеих сторон беспощадными ударами плети. Как они не забили меня до смерти, я теперь и сам не могу понять.
Приведя в аул, Кибит Магома сначала показал меня Шамилю, после чего я был сброшен в эту яму, из которой не выхожу вот уже скоро два года и выйду откуда только уже трупом.
Переговоры о моем выкупе замолкли и больше уже не возобновлялись, так что я даже не знаю, были ли сделаны какие-нибудь попытки в этом направлении или нет…
Сказав это, Назимов тяжело вздохнул и замолчал.
Долгое время ни один звук не прерывал мертвой тишины. Вдруг над головами заключенных стукнула дверь люка, и ток свежего, сравнительно, конечно, воздуха пахнул на них вместе с лучом света…
Чья-то рука протянулась вниз с кувшином воды, и в то же мгновенье к ногам Спиридова шлепнулось четыре чурека. Сидевшие до того неподвижно два других заключенных вскочили и бросились поднимать их с алчностью изголодавшихся собак. Спиридов, которому не хотелось вовсе есть, беспрекословно предоставил им завладеть своей порцией. Назимов, в свою очередь, от чурека отказался и попросил только пить. Спиридов поспешил исполнить его желание. С трудом приподнявшись на локтях, больной жадно приник к краям холодного кувшина воспаленными устами и долго и медленно тянул из него, после чего, совершенно ослабев, тяжело упал на спину и закатил глаза.
Прошло два дня. С каждым часом больному становилось все хуже и хуже. Он ничего не ел и только пил, почасту и помногу. Временами он впадал в забытье и принимался бредить, но и в бреду ему представлялись одни только безотрадные картины. Он вскрикивал, стонал и начинал тоскливо метаться, колотясь затылком об землю.
Спиридов только изумлялся живучести такого вконец, казалось, истощенного организма и искренне желал страдальцу скорейшего прекращения его мучений. На третью ночь Назимов, после нескольких ча сов забытья, вдруг очнулся и, широко открыв глаза, с недоумением посмотрел вокруг. Можно было поду мать, будто он не узнает стен своей темницы. Но это продолжалось недолго, всего каких-нибудь две три минуты. Вскоре лицо его приняло обычное мрачно страдальческое выражение.
— Спиридов, где вы? — едва слышным голосом позвал умирающий.
Петр Андреевич поспешил к нему наклониться.
Назимов с минуту пристально, не мигая, глядел ему в лицо.
— Наконец-то, — тихо прошептал он, еле шевеля запекшимися, совсем черными губами, — сжалился-таки Господь Бог надо мной… умираю… Слушайте, это грешно… перед смертью надо прощать врагам, но, видит Бог, не могу… не могу простить им моей загубленной жизни, моих невыносимых страданий… Не могу… Вы счастливее меня, вы скоро выйдете отсюда, сначала из этой ямы, а потом и совсем… но поклянитесь мне отомстить за меня, поклянитесь истребить этих дикарей как бешеных собак. Если доведется вам брать аул с боя, прикажите солдатам убивать всех без разбора, и стариков, и женщин, и детей… Детей тоже, эти змееныши вырастут — будут настоящими змеями… Ну, что же, клянитесь, иначе я не могу умереть спокойно…
Спиридов с глубокой жалостью глядел в искаженное лицо умирающего, в его полные предсмертной агонии глаза, и ему захотелось хоть чем-нибудь успокоить его страдания.
— Ну, хорошо, — произнес он, — если это вас может утешить, я готов обещать вам исполнить ваше желание.
— Обещания мало. Клянитесь, — хриплым голосом простонал Назимов, — клянитесь.
— Ну, хорошо, клянусь.
— Не так. Повторяйте за мной: "Клянусь всем: землей, небом, спасением души, страхом адских мук"… Ну, повторяйте же.
Спиридов повторил.
— В том, — словно в бреду продолжал Назимов, — что, когда мне доведется вновь сразиться с татарами, не давать пощады никому из них: ни старикам, ни женщинам, ни младенцам. Повторяйте же.
