Сказав это, старик опустил свою лохматую седую голову на широкую грудь и глубоко задумался.
Спиридов искоса взглянул на Петюню. Тот сидел, обняв руками колени, и мечтательно глядел перед собой. За эти дни, что Спиридов его не видел, он нашел в нем большую перемену. Мальчик исхудал еще больше. Лицо его сделалось совершенно прозрачное, словно бы восковое, большие глаза стали еще больше, и в них светилось какое-то особенно страдальческое и в то же время вдохновенное выражение. На бледных, плотно сжатых губах играла загадочная улыбка. Сквозь лохмотья угловато торчали кости, обтянутые желтой кожей.
"Не жилец ты на белом свете, — подумал Спиридов, глядя на Петюню, и глубокая жалость закралась в его сердце. — Бедный старик, — продолжал рассуждать Петр Андреевич, переводя взгляд на Арбузова, — какое ужасное испытание ожидает тебя, и хватит ли в тебе силы перенести его? Ты, по-видимому, и не подозреваешь, какой безжалостный удар готовит тебе судьба…"
XI
Однажды Спиридов сидел в своем углу, погруженный в глубокую задумчивость. В том положении, в каком он находился, ему не оставалось ничего другого, как думать. Сидя неподвижно по нескольку часов, он перебирал в своем уме все мелочи его прежней жизни, и многое ему теперь казалось в ином, чем прежде, свете. Чаще всего он думал об Элен, но в настоящем состоянии его духа он уже не чувствовал того слепого к ней стремления, какое было у него раньше и под влиянием которого он так необдуманно, по-ребячески пошел на явную опасность. Не было ли это с его стороны дон-кихотством, даже мало и оцененным?
В то время когда он, как животное, сидит на цепи, терпит невероятные лишения, Элен утопает в роскоши и удовольствиях, окруженная блестящей свитой поклонников… Может быть, она уже забыла о нем думать… Письмо, посланное ему вскоре после смерти мужа, ничего не доказывает… тогда она была поражена внезапностью… Почувствовав свободу, она инстинктивно обратилась прежде всех к тому, кто один был более или менее близок ей в тяжелые годы ее супружества… Это так естественно… Но за это время она, наверно, успела оглядеться, прийти в себя, жизнь ворвалась к ней в ее уединение, захватила ее… Красавица вдова, обладательница огромного состояния, она, хотя бы и желала, не могла отговориться от светской молодежи, от толпы ухаживателей и претендентов. Кто поручится, не заронена ли уже кем-нибудь из них в ее сердце искра симпатии, искра, легко могущая обратиться в пламя?.. Но если это случится, то как глуп, смешон он, Спиридов, холодный, не увлекавшийся никем баловень женщин, в качестве забытого любовника, да еще на цепи.
При этой мысли у Петра Андреевича пробежали мурашки по телу и помимо его воли крепло сознание, что он слишком продешевил.
"Разве стоит, — спрашивал он себя, — любовь женщины, какова бы она ни была, тех мук, какие я испытываю теперь? Мук не столько физических, сколько нравственных? Я, который не мог заснуть, если на ночь не оботрусь губкой, смоченной водой с одеколоном, уже два месяца не мыл ни лица, ни рук. Хламида, надетая на меня, истлела и возбудила бы брезгливость в моей охотничьей собаке… Паразиты заживо пожирают меня, третий месяц я не знаю, что такое горячая пища, принужденный довольствоваться простой водой и черствыми чуреками, бросаемыми мне прямо на пол, как собаке… Но и все эти страдания ничто в сравнении с теми унижениями, каким я подвергаюсь ежеминутно. Спина, плечи и голова горят от ударов, щедро отпускаемых моими тюремщиками, они плюют мне в лицо и поносят скверными словами вполне безнаказанно; какой-нибудь бродяга Агамалов, исполосованный шпицрутенами, постоянно получавший пощечины и зуботычины, теперь является вершителем моих судеб, принуждает писать подлое и глупое письмо и одним своим появлением наводит страх… Неужели все это могут искупить поцелуи даже такой красавицы, как Элен? Разумеется, нет… Эти самые поцелуи, но за несравненно более дешевую плату, доставались на долю ее мужа… Какой-нибудь франт, красивый и ловкий, может сорвать их между двумя гурами вальса, пользуясь ее минутным увлечением… Нет, нет, я расчелся слишком дорогой ценой, да еще вдобавок уплатив все полностью вперед…"
Последняя мысль особенно угнетала Спиридова. Он был в достаточной мере эгоист и слишком высоко ценил свое "я", чтобы не чувствовать что-то похожее на обиду, словно бы его на чем-то обсчитали или обмерили. Чем сильнее были его страдания, чем меньше было надежды на скорый выход из плена, тем это чувство развивалось все больше и больше, а по мере того как оно росло, слабел порыв страсти, охватив шей Спиридова при получении письма Двоекуровой.
Иногда рядом с воспоминаниями об Элен в мозгу Петра Андреевича вставал образ Зины Балкашиной.
"Судьба отомстила мне за нее, — думал Спиридов, — и отомстила жестоко. Зина может радоваться, я не уехал с Кавказа… Впрочем, я убежден, что она огорчена… она любила меня, и любила сильно. Если это так, то удар, нанесенный ей моим отъездом и холодностью при расставании, должен был быть весьма чувствителен. По природе своей она очень горда — тем сильнее ощущение обиды…" Случись его отъезд теперь, после того как он так много и всесторонне передумал, он отнесся бы к ней совсем иначе, более мягко и дружески… Она вовсе не заслужила такого грубого и эгоистичного отношения, она всегда была ровна, выдержанна и проста в обращении, в котором не было и тени желания поймать его, увлечь… Это в ней ему всегда нравилось и делало общество ее особенно приятным и непринужденным.
Дверь на заржавленных петлях пронзительно скрипнула, и в туснак-хан, щурясь от неожиданного перехода со света в темноту, вошел Николай-бек.
При виде его Спиридов, к собственному удивлению, чрезвычайно ему обрадовался и с особенным чувством пожал протянутую руку, хотя в то же самое время не мог не подумать, что при друг их обстоятельствах этот самый Николай бек являлся бы в его глазах тяжким преступником, недостойным ни малейшего внимания, которого он хладнокровнейшим образом, будь на то его воля, послал бы на виселицу.
— Ну, как дела? — добродушно улыбаясь, сиро сил Николай-бек. — Слышал, вы сидели в гундыне, а затем написали генералу письмо под диктовку Агамалова… Воображаю, чего он вам не надиктовал. Проклятый и глупый армяшка.
— Да, признаться, это письмо меня очень смущает, — заметил Спиридов. — И если бы только была какая-нибудь возможность написать другое, объясни тельное, я почел бы себя счастливым.
— Что же, это можно. Я принесу вам бумагу, конверт и карандаш, вы и напишите, что хотите; писать можете смело, со всею откровенностью, никто вашего письма не прочтет, и оно будет передано в руки того, кому вы напишете. Отправка этого письма останется в секрете между нами.
Спиридова это обещание очень обрадовало. Он от души поблагодарил Николай бека.
— Не за что, — ответил тот и с очевидным желанием переменить разговор начал рассказывать о своей поездке с Шамилем.
По его словам, никогда еще народ не встречал Шамиля с таким восторгом и энтузиазмом, как в этот объезд всех значительных аулов. Стоило имаму куда-нибудь приехать и остановиться на день или два, как со всех сторон к нему стекались большими толпами жители всех соседних аулов с изъявлением покорности и желания служить ему и святому делу мюридизма. Шамиль, в свою очередь, не скупился на обещания. Призывая правоверных на газават, он клялся бородою, что с наступлением весны он выгонит русских за Терек. Народ верил ему и готов был явиться под его знамена по первому призыву. Главные свои действия Шамиль отложил на весну, когда он собирался кликнуть клич, призывая всех тех, кто обязался ему службой. До тех пор он советовал жителям сидеть смирно и понапрасну не тревожить подозрительность русских.
Ублажая народ несбыточными обещаниями, произнося перед ним зажигательные речи, изумляя простаков творимыми им чудесами, Шамиль при случае действовал страхом. Так, например, в одном ауле он приказал схватить и привести к нему узденя, уличенного в желании переселиться со всем семейством на земли, отводимые русскими для выходцев из гор. Земли эти находились всегда около крепостей, под защитой русских пушек, и многие из горцев, особенно из тех, кто был побогаче, наскучив постоянными войнами, охотно селились на них, чем раз и навсегда избавлялись от страха быть разоренными.
