Потом вы смотрите на реку. По ней плывут половинки апельсинов, кочаны капусты и дикие утки, гнездящиеся под кронами грабов и дубов в тени кафедрального собора Нотр-Дам.
Сена темно-зеленая и неподвижная. Только за двумя дикими утками вода покрылась рябью в виде двойного веера.
Под мостом вы наталкиваетесь на спящих. С каменных сводов, позеленевших от сырости и времени, капают известковые капли. Но там не идет дождь. Это убежище бедняков. В звездные ночи они спят в лодках. Этот мост был назван по имени лицемерного Луи-Филиппа, в то время как остров назван по имени Людовика Святого. В начале семнадцатого столетия этот остров не был еще заселен и здесь устраивались дуэли. И только в 1630 году, когда чехов вконец разоряла тридцатилетняя война, парижская знать начала возводить здесь дворцы.
Они сели в видавшее виды такси, одно из тех, которые спасли Париж в дни большой войны, доставив солдат Гелена на поле битвы. Машина с трудом пробивалась через перекрестки бульваров. Ян и Маша сидели, прижавшись друг к другу, как влюбленные из романов Бальзака, мечты которых часто сбывались в каретах. Сквозь грязные стекла они смотрели на пелерины полицейских со свистками, на худые лица портных, несущих свои изделия, на бедра женщин в узких соблазнительных юбках, на запыленные шляпы старцев. Из репродуктора над входом в магазин игрушек мягко лился шепчущий тенорок, напевавший «Мон Пари». Гудели грузовые автомобили, стонали тормоза омнибусов, ревели клаксоны. Вот полицейский свистнул, и все остановилось. Через минуту он поднял руку, и все снова двинулось. Огни, звуки, грохот и улыбки. Блеснули и тут же погасли в тени голубого зонтика от солнца два ряда белых зубов.
Они вышли из машины на тихой круглой площади. У фонтана собрались дети, пускавшие по воде маленькие парусные кораблики. Кораблики кружили по фонтану и опять возвращались в детские руки. Фонтан шумел веселым гомоном, а несколько в стороне от детей противная сифилитическая физиономия шептала: «Не хотите ли?..» Волосатая рука предлагала порнографические фотографии. Солдат, у которого еще не побелела кожа на щеках после жаркого солнца Индокитая, взял их целую пачку и тут же с жадностью стал рассматривать.
По асфальту шуршали шины роскошных автомобилей. Пахло бензином, пудрой и шипром. Из кабины одного из таких автомобилей, словно увядший цветок, свешивалась рука в белоснежной перчатке. Может быть, это рука госпожи де Ноай. Или мадам де Жувнель. Может быть, руку, которая сейчас безжизненно свисает из окна машины, целовали сильные мира сего.
Небо пахло сиренью. По нему в сторону моря плыли розовые облака. Приближался вечер. Загорались миллионы электрических лампочек. Эйфелева башня, прекрасная и чудовищная, как допотопный зверь, посылала световые сигналы: «Ситроен, Ситроен, Ситроен…»
На этой площади начиная с 1793 года стояла гильотина. Ею был обезглавлен Людовик XVI. С 1793 года здесь были казнены три тысячи осужденных, среди них королева-австрийка, Дантон и Робеспьер.
Под Триумфальной аркой вечерний ветерок колыхал пламя, вечный огонь в честь Неизвестного солдата. Известные генералы, приблизившись к нему старческим шагом, становились по стойке «смирно» и отдавали честь. Неизвестный солдат погиб, потому что верил во Францию. Генералы живут. И они верят: один — в Наполеона, другой — в Бурбонов, третий — в Ватикан, а четвертый — в Людендорфа, а может, и в Гитлера. Маршал Лей верит во Французскую Африку и в Отто Габсбургского, герцога Лотарингского. Старый Петен верит только в себя и в свою ненависть к Англии.
На бульварах над окнами редакции источали потоки света электрические лампочки. «Комите де Форж», союз сталепромышленников, близкий сердцу Круппа, хорошо платил за рекламу. Он весьма умело направлял общественное мнение, чтобы оно отвернулось от тех, кого уважаемые люди называют канальями. Канальи — это мужчины с фуражками набекрень и с платками, повязанными вокруг загорелой шеи. Те, которые привыкли бастовать и которые стремятся хозяйничать на фабриках и в министерствах. «Комите де Форж» и господин фон Крупп не допустят, чтобы во Франции хозяйничали канальи. Гитлер получил шесть с половиной миллионов голосов. На следующих выборах его сила удвоится. Крупп и Тиссен вложили в это дело свои деньги. Почему бы «Комите де Форж» не субсидировать кагуляров? Почему бы ему не содержать газеты и еженедельные издания и не финансировать веселую жизнь их директоров? И почему бы некоторым господам не стремиться к тому, чтобы линия Мажино не была неприступной? «Если бы Золя был жив, он бы снова крикнул: «Я обвиняю!» — подумал Ян. — Те огни на фасадах зданий редакций означают для меня, что Париж падает в темноту».
Маша улыбалась, а Яну казалось, что его душит воротничок шелковой рубашки, купленный у Лафайета. В этот магазин он зашел потому, что вспомнил московскую Сухаревку, где Таня в свое время купила кожаную сумку. Дама, продававшая ее, сказала тогда Тане: «Эту сумку я купила в Париже. Она вам хорошо послужит…»
Она послужила им… Разорвав ее, они использовали куски кожи в качестве подстилок для маленького Еничека, который живет теперь с Таней в Москве и ходит в советскую школу. Яна душил воротничок.
«Сшей себе рубашку», — советовала ему уже давно Маша, но Ян не послушался и теперь испытывает неудобства. Воспоминание о Тане вызвало волнение в груди.
Но Маша уже тащила его на Монмартр. Ей хотелось посмотреть в «Мулен Руж» Мистэнгет. Среди сотни обнаженных девушек полуодетая Мистэнгет была прекрасна. Она выкрикивала в душный зал припев песни Падиля о Валенсии. Ее голос был похож на петушиный крик.
В зале танцевали негритянский танец живота. Молоденькие девушки подходили к мужчинам и обращались к ним: «Любишь любовь, мечта моего сердца?»
В мюзик-холле гремел негритянский джаз. Американцы и американки бросали бумажные ленты. Англичанки задирали юбки и ставили ноги в чулках-паутинках на колени пьяных кавалеристов.
К утру они возвратились в центр города. На Монмартре кричали настоящие петухи, пожалуй, лучше, чем пела Мистэнгет.
По бульварам тянулись колонны грузовых машин с салатом, капустой, картошкой и морковью. На улицы уже вышли невыспавшиеся бродяги, из открытых канализационных стоков поднимались зловонные испарения. Полицейские в пелеринах лениво прохаживались по тротуарам. Блондины без головных уборов, сидевшие в военном автомобиле, пели английскую песню.
В маленькой гостинице «Этуаль» недалеко от здания оперы в стеклянной будке сидел хозяин с лицом сутенера и записывал вчерашнюю выручку. Он был в бархатной жилетке и в клетчатой рубашке без воротничка. Подал им ключи. Но Ян не пошел в свою комнату.
— Чешские постели, — говорила Маша, — похожи на гробы. Французские же постели — колыбели любви. Они мягки и широки, словно сделаны для близнецов. В них нельзя спать одному человеку.
Внизу на улице поливали асфальт. Запахло дегтем, зашелестели шины самых ранних машин. У оперы загорланили клаксоны. На башне святой Анны плаксиво зазвонил колокольчик, приглашая монашек на утреннюю мессу.
— Сегодня был удивительно насыщенный день, — сказал Ян со вздохом.
— Если ты, чешский брат, не будешь говорить о любви, я начну тебе рассказывать о профессоре Соваке и директоре Аммере. — Она протянула Яну обе руки.
— Ты занимаешься шпионажем! — кричал Ян на Машу.
— А ты нет?
— Я здесь работаю корреспондентом и регулярно посылаю сообщения о событиях во Франции. Мои статьи печатаются в «Демократической газете».
— А я тоже посылаю сообщения директору Аммеру, только они нигде не печатаются.
— Ты утверждаешь, что приехала в Париж изучать историю.
— И я ее изучаю.
— А где ты шатаешься по ночам?
— Ты что, приехал сюда следить за мной?
— Ты знаешь, кто платит мне, но я не знаю, кто платит тебе!
— Вероятно, это один и тот же фонд, чешский брат! — Это был не первый их спор. — Будет лучше всего, если ты перестанешь обо мне заботиться. Пожалуй, мне надо переселиться куда-нибудь подальше от тебя. Например, в Версаль. Там, под ясенями, есть одна вилла, а в саду цветут мальвы. Когда в парке включают фонтаны, их шум слышно даже у письменного стола.
— Покажи, что ты уже написала.
Она бросила ему на стол толстую стопку листов:
— Не бездельничаю.
— Но это не основная твоя работа.
— Не основная. Я изучаю и войну, которая придет.
— Для Аммера?
— Может, и для Аммера. Ревнуешь?
— Не нравится мне твое ремесло.
— Я опять останусь с тобой на несколько дней. Только с тобой.
— Не надо. Я хочу остаться один.
Но это были только слова. Они снова были вместе. Ходили по Лувру и Люксембургскому дворцу. Заходили в музей Родена. Побывали в Медоне. Она декламировала ему стихи Райнера Марии Рильке. Во второй половине дня они пошли посмотреть на биржу.
