Вильгельм как будто намеренно не сказал ни слова о поражении Тостига и короля Гадрады; но, слава Богу, большинство из нас об этом и не знали. Потом герцог прибавил:
— Друзья мои, я прошу вас об одном: дерзайте и верьте — победа будет за нами!
Из лагеря мы вышли в боевом порядке, какой всегда предпочитал Вильгельм. Вскоре подоспели лазутчики — они подтвердили, что Гарольд стал на Тельхэмском холме и окружил его неприступным рвом.
— Слышите, — воскликнул Вильгельм, — он не осмеливается напасть первым — решил, значит, защищаться…
— Сеньор, — сказал сенешал, — как бы нам не опоздать. Что, если к нему прибудет подкрепление? Надо бы кончать с ним, и чем скорее, тем лучше.
И вот наше войско, как и было предусмотрено, разделилось на три колонны: на правом фланге встали французские, фламандские и пикардийские рыцари во главе с Роджером Монтгомери и сенешалом Фиц-Осберном; на левом — бретонцы, монсойцы и пуатвинцы под предводительством Алена Фергана, герцога Бретонского, и виконта Эмери Туарского; а в центре — нормандцы под командованием герцога и его братьев — епископа Одона и Робера де Мортена. Мы, небольшой отряд оруженосцев, многим из которых суждено было скоро найти свою смерть, тоже как бы считались пусть и невысокого ранга, но военачальниками. Знамена отрядов несли на копьях рыцари из именитых сеньоров, у каждой дружины был свой штандарт. Во главе всего войска стоял сир Вильгельм, за ним неотступно следовали его знаменосец Тустен и мы, герцогские оруженосцы. Ретивый галисийский жеребец Вильгельма то и дело норовил встать на дыбы, но всадник живо усмирял его. Глядя на герцога, многие думали одно и то же: «Видывал ли кто-нибудь воина прекрасней нашего повелителя? Как ловко сидит он в седле, как уверенно держит тяжелое копье! Есть ли человек, которому столь к лицу сверкающий шлем и позолоченная кольчуга? Есть ли во всем свете рыцарь более величавый? Быть ему непременно королем, каких еще не знала земля наша!»
Впереди, развернувшись в длинную цепь, шли лучники. Конные рыцари взирали на них свысока, ибо они в большинстве набирались из простолюдинов, однако сир Вильгельм повелел, чтобы сеньоры вооружили их, одели и обули, как подобает. У каждого лучника был меч, лук и колчан, полный стрел; на голове — легкий шлем, на теле, поверх туники, — толстая холщовая куртка с кожаными нагрудниками, на ногах — мягкие кожаные латы на шнурах. Кольчуги, да и то укороченные, были только у старших, чтобы они, как и их подчиненные, могли двигаться легко и свободно.
Герар ехал рядом со мной. Он жадно вдыхал свежий воздух и ликовал:
— Ну как, братишка? Это тебе не прогулка по Сен-Ло или Реньевилю!
Вскоре вдали показался мрачный Тельхэмский холм с поросшей лесом вершиной, где уже сверкали расписные щиты воинов Гарольда. По приказу герцога мы остановились все как один — и пешие, и конные. Оба войска, прежде чем сойтись, замерли в тревожном ожидании. Однако, честно признаться, еще никогда в жизни не ощущал я столь радостного трепета, как в те короткие мгновения перед битвой.
Англичане то ли не умели, то ли просто не желали сражаться верхом. Саксонские рыцари, бросив коней, смешались с пешими воинами — вольноотпущенными крестьянами, которых, как потом рассказывали те из них, кто уцелел, Гарольд согнал в ополчение со всех окрестностей Лондона; их вооружение состояло из вил, окованных железом рогатин да палиц. Правда, большая часть англичан, включая военачальников, была вооружена копьями, дротиками и, главным образом, грозными датскими боевыми топорами на длинных рукоятках, или, иначе, гизармами. Я уже говорил, что с одной стороны к Тельхэмскому холму подступал густой лес, служивший естественным укреплением позиции Гарольда; с двух других сторон холм обрывался крутыми спусками. Единственную же нам доступную сторону Гарольд перегородил частоколом, заслонив бреши между кольями высокими щитами, вкопанными в землю острыми концами. Так образовалась как бы сплошная подвижная стена, за которой, точно дикий зверь, затаился неприятель. Гарольд призывал воинов стоять горой и всячески обадривал их:
— Нормандцы — гордые, неустрашимые воины, они прошли огонь и воду и привыкли побеждать! Помните это, англичане, братья! Коли сокрушат они стену из щитов и ворвутся в наш стан — всем вам конец! Тогда никому не будет пощады! У них копья и мечи, а у нас острые топоры, против которых их оружие — ничто. Рубите нормандцев, не жалея сил, не щадите ни людей, ни лошадей, ни пеших в худых доспехах, ни всадников в позолоченных кольчугах, ни графов, ни принцев, ни мужиков, ни сеньоров — никого: ибо все они ваши кровные враги и жаждут вашей погибели! Пусть каждый выберет себе жертву и встанет грудью на защиту лагеря, даже если будет ранен! Пусть живой, презрев страх, займет место мертвого, дабы стена оставалась непоколебимой, потому как только за нею наше спасение…
Воины из графства Кент попросили Гарольда оказать им честь первыми принять на себя удар нормандцев, и сия честь, а вернее, привилегия, была им оказана, тогда как лондонскому ополчению предстояло защищать королевский штандарт и самого короля.
Я оглянулся назад только из любопытства: на холмах окрест нашего лагеря собрались челядь и мастеровые; вместе с ними стояли, преклонив колена, святые отцы и монахи. Одни расположились так, чтобы можно было хорошо видеть ход битвы. Другие молились во славу нормандского оружия и за спасение душ наших. Епископ Одон был с нами. Он гарцевал на белом коне рядом с Вильгельмом; на нем была кольчуга, а поверх нее — белоснежный стихарь[47]. Духовный сан запрещал ему проливать кровь, и у него не было ни копья, ни меча, а одна лишь палица о трех окованных железом концах.
Вдруг воздух сотрясся: это грянули трубы и рога. И тут же яростной волной вскинулись щиты и копья, выгнулись луки. Побледнели и зарделись лица, встрепенулись даже слабые духом и расправили плечи бесстрашные. Всколыхнулась конница — вся, до единого всадника. Шишаки, шлемы, щиты, копья и кольчуги сверкнули, как один мощный ослепительный луч. Крики людей смешались с ржанием коней, топотом копыт, ног и лязгом железа. Земля содрогнулась, словно от ужаса — прямо перед нами в небо взмыло бесчисленное воронье. Нормандцы прокричали: «Деке Айе!», бретонцы воскликнули: «Маслон!» — что на обоих наречиях означает: «Да поможет нам Бог!» Следом рявкнули англичане: «Оликросс!», «Годмит!», или по-нашему — «Святой крест!», «Боже всемогущий!». Внезапно передние ряды нашей конницы, нарушив строй, резко отпрянули кто в сторону, кто назад: кони вскидывались на дыбы и валились наземь, давя друг друга и запутавшихся в стременах всадников, — то были первые жертвы этого нескончаемого кровавого дня!
Но вот Гарольдов ров уже позади. Стена из щитов и частокола все ближе и ближе. На нас обрушился дождь копий, дротиков и стрел: он без разбору косил всех, кто мчался впереди, всадников и лошадей, — под копытами наседавшей сзади конницы сраженные люди и животные тут же превращались в сплошное кровавое месиво. Завязался рукопашный бой, лютый, страшный, — отчаянные вопли раненых заглушали стоны и мольбы умирающих и сливались в одну жуткую, леденящую кровь картину ада. Щиты саксонцев при нашем приближении раздвигались и мгновенно смыкались, и сквозь бреши на нас обрушивался чудовищный шквал копий, стрел и топоров. Одним таким топором коню Герара начисто снесло голову, и он вместе с моим другом исчез в клокочущей телами людей и коней давке. Грозные гизармы кромсали железо, как обыкновенное полотно — шелковое или льняное, — от них на груди воинов оставались ужасные раны, из которых кровь хлестала, точно вода из фонтана. Под их ударами шишаки и шлемы раскалывались, словно яичная скорлупа; один взмах гизармы — и человек, не успев и глазом моргнуть, терял руку или ногу. Одна такая отрубленная ладонь угодила мне прямо в лицо — кто из убитых товарищей, сам того не ведая, наградил меня этой жуткой кровавой пощечиной, я так и не узнал!
Вскоре, однако, пришлось отступить — слишком уж упорно защищались англичане. Заметив, что мы отходим, они подняли ликующий рев. Вильгельм был уже без коня — как и Тустен, его знаменосец. Галисийский скакун пал, израненный копьями и топорами. Он был первой жертвой. Следом за ним та же участь постигла и двух других коней герцога.
Но вот мы снова ринулись на приступ, англичане перестали вопить — видать, решили поберечь силы для боя. После того как мы отступили, они воспряли было духом — верно, думали, что нам нипочем их не сломить, не говоря уж о том, чтобы завладеть Гарольдовым штандартом. Вторая атака тоже разбилась о неприятельский частокол, и уцелевшие нормандцы, истекая кровью, в изрубленных в клочья кольчугах, измятых шишаках и шлемах, с разбитыми, расколотыми щитами, на изувеченных конях, опять были вынуждены отойти к подножию холма. Так же закончились третий и все последующие штурмы. При воспоминании о первых трагических неудачах, о гибели сотен и сотен наших ратников, еще недавно исполненных такой отваги, решимости и веры, сердце мое сжимается от боли! Они шли и шли на приступ вершины тесно сомкнутым строем, подобно неукротимым морским валам, что с грозным рокотом, вздымая пену, обрушиваются на твердую скалу, разбиваются о ее монолит и с гулким шипением откатываются назад, чтобы потом ринуться на нее с новой мощью, и так до бесконечности.
