А Недреманное око определил еще ранее: покрикивал на выстроившихся поперек дороги людей.
Столыпин вышел из кареты, а с другого боку и отец Петракей поспешил, чтоб поперед крестом путь губернатора осенить.
– Капитан, капитан, потише, – остановил слишком ретивого служаку. – Не видишь?..
Свитки, но чистые, суконные. Сам старый хозяин в сапогах, сыновья попроще, в ременных чунях, вроде русских лаптей. Зато в валеных шляпах, которые подчеркивали их достоинство. Женщины в ситцевых платьях – отнюдь не в домашней тканине. Одна из молодаек на вышитом рушнике держала хлеб-соль… и чарку из того самого «шкла», про которое толковал отец Петракей. С низким, но не робким поклоном:
– Почастуйтесь, пан-гаспадар, кали ласка!..
– Ласка!..
– Это как ваше «пожалуйста», – вывела из затруднения Алеся. – Але поласковее…
– Ласка?.. Это прекрасно!
Капитан с обидой наблюдал, как губернатор отщипывает хлеб от каравая, макает в соль… а потом и чарку берет, без всякой брезгливости пригубляет.
– Что, отец? – обратился Столыпин к старику. – Хлеба хватило до новины?
Видно, старик не все понял, замялся, потому Алеся шепнула ему на ухо:
– Не будзе ганьбы, стары пень!
Переусердствовала, расслышал Столыпин. И поспешил успокоить:
– Не будет, хозяин. Неплохо живете? Крыша крепкая, хлеб, видать, свой, да и водочка казенная. Арендатор?
Это слово старик знал, на старшего сына, который вышел из дома тоже в сапогах, уважительно кивнул:
– Гэта ён арендник.
Столыпин все-таки плохо представлял, как себя вести с молчаливыми, настороженными поселянами. Все они с детства усвоили: добра от власти не жди!
Однако ж откуда прознали о приезде начальства? Столыпин заранее маршрут не определял, тем более каждому хуторянину не сообщал, – куда дорога выведет. Вот тебе и телеграф – самый точнейший!
Попрощавшись с этими хуторянами, дальше он уже ничему не удивлялся. Даже самый бедный хуторок под драной соломенной крышей – видать, в бескормицу для коровки содрали, – и тот встречал «пана-гаспадара» у дороги. Правда, тут уже с плачем, с протянутой детской рукой. И муж не стар, и жена еще в рабочей поре, а ребятишки босые и в рваных холщовых рубашонках. Канючат:
– Пане добродеи… пане!..
Старшие уже лет по тринадцати – пятнадцати помалкивают. Но вид затрапезный и голодный.
Положив в замызганную детскую руку невиданный, наверно, в этой семье червонный, ни о чем не расспрашивая, он ехал дальше.
Пока вниз по Неману шла дорога, а там отвернула в сторону Польши. Моста на литовскую сторону не виделось. Это удивляло: разрушился мосток или нарочно не строят переправу?..
Разгадка пришла, когда дорога, отойдя от Немана и покружив по хуторам, уперлась в некое пограничье: речка невеликая, но переправы на польскую сторону тоже не было. Не доверяли соседи друг другу, не доверяли…
А как еще покружил по западным окраинам губернии, так и вовсе убедился: силком не заставишь мосты наводить!
В уездных городишках, куда собиралось заранее оповещенное дворянство, лишь с небольшой примесью учителей, почтарей, попов да ксендзов, уже откровеннее говорили, без всякого белорусского мыканья:
– Шановный пан губернатор! Что делать, ограждаем свои приграничные маёнтки…
– Своя шляхта жизни не дает. Зачем нам еще пускать с той стороны?
– Ага, земство, ваше сиятельство? Оно хорошо, если наше.
– Отпишите в Петербург, пан губернатор, чтоб от засилья нас освободили…
И это дворяне! Что же говорить о каком-нибудь учителе или аптекаре?..
Поколесив неделю по Гродненщине и лишь денек отдохнув, Столыпин с помощью губернского секретаря засел за отчет.
Выборы?..
К сорока годам он был не настолько наивен, чтобы верить в честные выборы! Да в таком пестром крае. Кто богат, тот и сват. Кого может выбрать хуторянин, что и соломенную крышу на своей хате проел? Да хоть и гродненский аптекарь, к которому он послал своего управителя, – после недельного вояжа по пыльным дорогам Гродненщины болела голова от нудной «жальбы» и началось несварение желудка от бесконечных дворянских застолий.
Аптекарь слыл уважаемым человеком, да ведь еврей!.. Еще большая головная боль!
Из взбаламученной Польши бежать евреям дальше было некуда – Гродненщина представлялась землей обетованной. В самом деле, край тихий, заманчивый и для самих белорусов. Но ведь опять вспомни, кто свят?..
Поляк.
Хоть для еврея, хоть и для здешнего русича!
Как не раз выходило в истории России, победители жили хуже, чем побежденные. Лучшие земли издавна принадлежали шляхте. Что, свои лучше?.. Они еще о чем-то думали, когда в вековом противостоянии Польше нуждались в саблях и пиках мужицких, а сейчас с какой стати?
Ополячивание белорусского боярства началось еще в XVI веке, а дальше больше. И не только сами поляки в том повинны; «польскость» стала как рыцарский знак. Каждому рядовому дворянину не терпелось приписать себя к шляхте и говорить не иначе как «по-польску». Пожалуй, свои-то помещики били батогами похлеще! Да и не называли себя иначе как шляхтичами. Крепостное право, отмененное по России законом, здесь никто не отменял. «Хлоп», «быдло», «жид» – все были под шляхтой, пускай и белорусского рода. Какие уж тут выборы!
Сам помещик, и не из малых, Столыпин летними ночами хватался за голову: вот еще напасть!..
Но тринадцать лет жизни в этом Западном крае не прошли даром. Он поскрипывал старым паркетом, думал… Что видел министр Плеве оттуда, из Петербурга?
Земство?
Земские гласные?..
Назначенные губернатором?..
Верно, назначь ты своей властью этих земских гласных – и вся недолга. Так министерской строкой и прописано было в проекте.
Ночной паркет поскрипывал под ногами губернатора. Нет, нет! Помещичьи усадьбы начинали полыхать уже и по России, а здесь будет еще хуже. Не велик город Гродно, и не так уж много интеллигентствующих болтунов, а едкое, как щелочь, словцо витало над головами: «назначенец!» С неизбежной добавкой: «губернаторский…»
Губернаторский назначенец?!
Только местного Костюшки здесь не хватало!
Тогда что – всеобщие прямые выборы?
Да, но не забудь: кто богат, тот и свят.
А богатый – кто?..
Он, поляк, ненавистник каждому, живущему в этом краю!
Вот и встанут стенка на стенку…
…поляки…
…крестьяне…
…мещане…
…учителя…
…почтари…
…аптекари…
…нищие театралы…
…возникшие недавно газетчики…
То бишь католики, православные, протестанты, иудеи, даже оставшиеся с монгольских времен магометане. Не зря же некоторые местечки, как и по России, носят явные восточные названия; например, Телеханы – «тело хана» здесь было захоронено. Вот так-то. И сюда заходили степняки.
Не захоронят ли в местечковой драчке и нынешние прожекты губернатора? Черная тень Костюшки нет-нет да и проступала на белой стене дворца; если она похоронила все благие начинания Понятовского, так чего ей стесняться перед Столыпиным?
Да! Но что предложить великомудрому петербургскому министру-полицейскому?..
Он долго не решался и самому себе высказать давно созревшую мысль. Высказалось уже под утро, когда за Неманом, шумно рвущимся здесь, в узкой городской горловине, всходило ясное, праведное солнце.
Коллегию выборщиков?..
Да!
Они-то и выберут земских гласных?..
Да!
Без всякой фанаберии шляхетской?!.
Да, да!
В таком случае в земских гласных должны быть и крестьяне, и мещане, даже евреи…
Окончательный вариант своей записки к министерскому проекту он писал уже без секретаря. Собственной правой рукой, которую поддерживал рукой левой. Вот уже сколько лет дурная пуля князя Шаховского, давно вытащенная, все-таки держала хлипкий нерв. При большом волнении не только бокал – и обычная чернильная ручка могла выпасть из руки, наставив клякс…
Но министрам отвечают чистой прописью. Старайся, старайся, служивый губернатор!
Записка вышла чистая. Но на другой день служебный пакет никак не давался. А звать секретаря не хотелось, хотя правая рука дрожала и немела…
Вдобавок он забыл, что это был час, назначенный для «беларускай мовы». А при таком школярстве – главным кто? Учителка. Ей дано было право в этот час входить без доклада в кабинет.
Заслышав за спиной шаги, он попытался отложить истерзанную облатку пакета, но учителка – она ведь зоркая.
– Петр Аркадьевич, разрешите помогу?
Что оставалось? Ему еще раньше пришлось признаться, что иногда подводит правая рука. Учителка ведь и писать на «мове» учила. Как скроешь?
Над чем он бился добрых полчаса, она в пять минут покончила. И губернской печатью, под горячий сургуч, запечатала.
– Разрешите, и адрес…
– Нет!..
На него смотрели непонимающие, широко раскрытые глаза. Он опомнился, извинительно добавил:
– Адрес должен быть написан моей рукой.
И еще извинительнее:
– Милая Алеся, сегодня занятия оставим. Я не в духе. Пше прашем вашу ручку, пани?..
