На берегу, разложенная на циновках, сохла зубатка, а над ней на шестах, защищая улов от птиц, была натянута сеть, на конце одного шеста старался удержаться мальчик, пытаясь попасть палкой в более крупных ястребов. Заяц, лишенный разливом прикрытия пустыни, пробежал мимо, мальчик бросил в зайца палку, промахнулся и свалился со своего насеста, заставив Хатфертити весело рассмеяться.
Мы подплывали к храмам Балу и Астарты в предместьях Мемфиса, иноземным храмам, выстроенным сирийцами и прочими людьми с Востока, и я услышал, как мои родители говорят, что эти постройки не производят впечатления. Хотя их и воздвигли недавно, все они были всего лишь деревянными, и краска на них уже облетала. Их основания были измазаны речной грязью. Да и вообще их окружали беспорядочные строения чужеземного квартала с его жалкими маленькими домами, кривыми улочками, более узкими, чем дорожки Города мертвых, и состоящими из одной комнаты лачугами из необожженного кирпича — такими бедными, что зачастую у них была общая стена, и они опирались друг на друга. При виде этого зрелища недовольство примешалось к нашему настроению, будто даже вода отражала убожество этого места, и, когда мы проплывали мимо храмов, наш жрец в леопардовой накидке подчеркнуто презрительно плюнул за борт, а Мененхетет протянул руку и ущипнул его за щеку, будто издеваясь над торжественностью его отвращения. Жрец болезненно улыбнулся в ответ и тотчас же склонил свою бритую голову до пола. Мененхетет томно снял сандалию и предложил жрецу свою ногу для поцелуя, что снова вызвало пощипывание в моих ягодицах, потому что язык жреца — украдкой подумал я, — словно жало змеи, скользил между пальцами ступни Мененхетета.
«Поиграй на струнах», — сказал Мененхетет, убирая ногу, и жрец взял арфу и принялся петь песню о белой доске для красок, просившей, чтобы ее любили баночки с красной и черной тушью — глупая песня, вряд ли во вкусе моих родителей и прадеда, хотя мне она нравилась, так как я все еще думал о выражении лица жреца, когда тот наклонился над пальцами ноги прадеда — это было так похоже на счастливое урчание собаки над куском мяса. Мой отец, однако, выглядел раздраженным, словно наблюдать надругательства над гордостью этого жреца было не приятней, чем самодовольство, с которым Мененхетет принимал эти ласки. Если никто не мог любить его без унижения, каково тогда было положение моей матери, не говоря о том, что мой отец не терпел беспорядка, грязи или недостатка изысканности. Не зря он был Смотрителем коробки с красками для лица Царя. Вот почему, когда мы проплывали мимо ужасного чужеземного квартала столь вопиющего, что это зрелище могло испортить хорошее расположение духа такого человека, как мой отец, он сказал: «Это место не стоит даже того, чтобы его сожгли».
«Ну, — сказала Хатфертити, — к городу мог бы быть и более приятный подъезд. Неужели нельзя переместить этих людей подальше от берегов?»
«Там слишком болотистая местность», — ответил Мененхетет.
«А вверху, на холмах?» — спросила Хатфертити, указывая на обрыв где-то в получасе ходьбы от реки.
Это был холм, который я знал и любил. Некоторые слуги брали меня туда на долгую прогулку. Там, на этих обрывах, в каменных разломах были пчелиные гнезда. Мальчишки, жившие в лачугах здесь, у реки, часто взбирались до половины холма, не обращая внимания на пчел, собирали мед и спускались вниз. Мы со слугами смеялись над тем, как им приходилось терпеть пчелиные укусы, спускаясь вниз с медом. Однако, наблюдая за ними с безопасного расстояния, с двух сторон охраняемый слугами, я считал этих мальчиков просто замечательными. Поэтому я внимательно прислушивался к разговорам о том, чтобы переселить чужеземный квартал на гору.
«Это невозможно, — сказал Мененхетет. — Девятый именно там собирается построить новую крепость».
«Я все-таки не понимаю, — заметила Хатфертити, — почему нельзя переселить этих людей — эту крепость никогда не построят».
«Ты хорошо разбираешься в военных делах», — заметил мой прадед. Я всего лишь надеялся, что они не построят укрепление слишком быстро, и в один прекрасный день, когда я буду достаточно взрослым и достаточно храбрым, я смогу подняться на те холмы за медом, и я подумал, как мало я знаю о жизни таких мальчишек, бедных мальчиков, работающих в полях у реки на своих отцов, и эта картина повергла меня в такую дрожь, что мать привлекла меня на надушенные и чудесно нежные подушки своих грудей и живота и прошептала: «Дитя не смеет снова болеть», а мой отец помрачнел. Дело в том, что, когда я болел, ему приходилось обращать внимание на жалобы Хатфертити.
«Нет, с мальчиком все будет в порядке», — сказал мой отец.
Мой прадед взглянул на меня своими большими бледно-серыми глазами, которые в этом ярком свете походили на чистое небо, и спросил: «Какого цвета твоя кровь?»
Я знал, что он думает о нашем последнем разговоре, поэтому ответил: «Такая же красная, как была прошлой ночью».
Он кивнул: «А солнце?»
«Солнце золотое, но мы называем его желтым». «Он действительно умен», — выдохнула Хатфертити. «А небо, — сказал мой прадед, — синее». «Да, оно синее».
«Объясни тогда, если сможешь, происхождение остальных цветов, таких как коричневый, оранжевый, зеленый и алый».
«Оранжевый — это свадьба крови и солнца. Поэтому это цвет огня». Так мне говорила мать. Сейчас она добавила: «Зеленый — цвет травы».
Но мне ее вмешательство было неприятно. Я был готов объяснить сам. «Да, трава, — сказал я, — зеленая, так же как небо синее, а солнце желтое».
Мененхетет не улыбнулся. «Расскажи о происхождении коричневого цвета», — сказал он. Я кивнул. Я совершенно не чувствовал себя ребенком. Мысли Мененхетета столь очевидно пребывали в моих, что мне оставалось только набрать в грудь воздух, и я уже ощущал силу его ума.
«Коричневый, — сказал я, — подобен реке. Вначале Красный Нил был рекой крови на небесах».
«Теперь ребенок точно схватит лихорадку», — пробормотала Хатфертити.
«Чепуха», — сказал Мененхетет.
«Да минует ребенка болезнь», — сказал мой отец.
Я уже совсем перестал дрожать и ощущал, что мое тело светится. «А алый — это смесь крови и неба?» — спросил я Мененхетета.
«Разумеется, — ответил он. — Поэтому он еще и цвет безумия. — Он кивнул. — Оттого и плодородная земля коричневая — ведь все цвета возвращаются в нее. Так же, — добавил он в своей порочности, — как и твои какашки».
Я засмеялся от удовольствия.
«Но отчего происходит белый цвет?» — спросил я.
«Ребенок неглуп, — пробормотал он. Он взял меня за подбородок. — Ты еще слишком молод, чтобы понять природу белого цвета. Он — самый таинственный из всех. — При виде моего неудовольствия, он нахмурился. — Думай пока, — сказал он, — о белом как о цвете камня, ибо именно на нем отдыхают Боги».
«Поэтому храмы строят из известняка?»
«Несомненно, — сказал он и заметил моей матери: — Исключительная сообразительность. Это убеждает меня в том, что у нас — отличная кровь. — Он, однако, не смог удержаться от язвительного замечания: — Разумеется, если учесть присутствие в ней крови Рамессидов, остается только удивляться, что мы вообще что-то соображаем».
Мой отец был удручен. «Умоляю тебя. Не говори таких вещей», — пробормотал он, будто даже самая маленькая царапинка от этих звуков на его ухе могла оставить на его лице отметины, изобличающие его в неверности Фараону.
Медленный ход нашей лодки воодушевил торговцев из иноземного квартала, и десяток их приблизился к нам на всевозможных утлых посудинах: некоторые из этих суденышек были всего лишь деревянными ящиками, оплетенными стеблями папируса. Плот одного из торговцев представлял собой просто настил на двух бревнах, другие гребли на маленьких деревянных яликах. Они с трудом прокладывали себе дорогу вниз по течению, доверху нагруженные товаром на продажу, в некоторых, к примеру, были кувшины с маслом: ламповым, касторовым, кунжутовым. Один болван, продававший лен и ячмень, всерьез пытался заинтересовать мою мать своими предложениями. «Особо выгодная сделка!» — выкрикивал он, ужасно коверкая египетский и так настойчиво, что чуть не свалился в воду, так как Дробитель-Костей, держа в руках одно из длинных весел, помахивал им в воздухе перед его лицом (с такой легкостью, как будто приветствовал его рукой). Однако торговец зерном держался на своей лодчонке в безопасной близости от конца разящего весла, пока наконец, видя безразличие моей матери, он понял, что может часами кричать о достоинствах своего товара и так и не вызвать у нее интереса ко льну и ячменю. Тогда он почтительно поклонился и отвернул в сторону, освобождая место для другого. Они все подплыли ближе: лодки, груженные разными фруктами и специями, лодки со свежей глиной, молоком, хной, а одна с лепешками навоза, который так вонял, что Хатфертити вскрикнула в раздражении, и Дробитель-Костей почти свалился в воду от той ярости, с которой он положил свое весло, схватил шест и отпихнул это корыто подальше — в лодке с навозом он, естественно, проделал большую дыру, прямо в высушенных стеблях тростника. Подошла другая, с париками, и Хатфертити позволила ей приблизиться. Осмотрев с близкого расстояния несколько париков из настоящих волос — я знал, что она опасается набраться вшей и разглядывает их лишь для того, чтобы сравнить со своими париками, — а затем махнула рукой, чтобы лодка убиралась прочь. Подплыла лодчонка, хозяин которой предлагал двух свиней. Однако, взглянув в глаза Дробителя-Костей, он быстро дал задний ход. Свинью нам не следовало предлагать. В другой лодке были гуси, журавли, утки и куры. Мы не собирались их покупать. Приблизился ялик, с которого нам показали деревянные клетки с гиеной и газелью.
