– Мы скорее сами себя убьем, чем отдадимся им в руки, – вскричала она. – Никогда этого не будет! Отец Гедеон говорил, что Бог сотворит чудо и спасет нас, а ведь отец Гедеон – святой человек, и Бог не раз говорил через него!
Кася еще не окончила говорить, когда внизу показался Томко. Слова замерли у нее на устах, потому что он взглянул на нее таким пронизывающим взглядом, который проник до глубины ее сердца, даже дыхание у нее замерло. Здана принялась бранить его за то, что он своим внезапным появлением испугал их обоих, а Кася встретила его улыбкой. В это время наверху, в женской половине, послышался голос Спытковой.
– Кася! Ах, ветреная девчонка! Где же она пропала?
Девушка, вырываясь из объятий Зданы, улыбнулась еще раз Томку и исчезла.
На женской половине все еще спали, измученные долгим бодрствованием, когда их внезапно разбудил страшный шум диких голосов, слившийся со стуком и грохотом, от которых дрожал весь дом. Первый звук, долетавший до их слуха, был воинственный призыв к бою.
Грохот сбрасываемых бревен и камней смешивался с криками бешенства, среди которых иногда можно было различить стон раненого или брань рыцарей. На крыши летел град камней, бросаемых из пращей осажденных, а стены тряслись, и все городище гудело от топота ног и беготни кругом всего замка по мостам.
Слышно было, как целыми толпами защитники срывались с одного места и бежали в другое, туда где грозила опасность. Иногда весь этот хаос звуков покрывался голосом начальника обороны, и тотчас же тонул в море криков. Слышался треск разбиваемых рогаток, гул срывающихся камней, и стоны тех, на кого они обрушивались.
Женщины с плачем вскакивали с постелей, набрасывали на себя одежду и, торопливо крестясь, бежали, сами не зная куда, крича, толкая друг друга и почти не сознавая, что они делают…
Только одна Ганна Белинова стояла посреди горницы бледная, но спокойная; она была уже одета и с грустью и жалостью смотрела на свое испуганное и переполошившееся стадо.
– Они уже ломятся в ворота! – с громким плачем кричала Спыткова, наблюдавшая из чердачного окошка. – Что делать? Боже милосердный! Что делать? Спасайтесь, кто может!
В горницу то и дело вбегали служанки.
– Уже подходят от Ольшанки! – кричала одна. – Перешли через болото!
– Идут всей громадой к воротам! – говорила другая.
– Камни летят градом, а из-за стрел света не видно! – докладывала третья…
– Эмо подстрелили, когда она несла воду, – вся запыхавшись, вбежала еще одна, – с перепуга она уронила кувшин и разбила.
– Кувшин мой! – прервала ее с жестом отчаянья Ганна Белинова. – Мой хороший кувшин!
Ей не столько было жаль подстреленную девушку, сколько кувшин. Не успела она докончить этих слов, как в горницу вбежала молодая женщина с заплаканным лицом и окровавленной рукой. Стрелы в ране уже не было, но кровь еще сочилась из нее, а из глаз обильно текли слезы, и от страха она не могла вымолвить ни слова. Здана сейчас же принялась обмывать и перевязывать рану, а Кася помогала ей. Поднялся плач и причитания.
Не успели еще они успокоиться после этого случая, как в дверь постучали. Все со страха отскочили от них.
– Отец Гедеон идет служить утреню! – раздался голос за дверью.
Женщины совсем забыли о службе, а молитва была так нужна их душам! Все принялись торопливо одеваться, чтобы поспеть к утрене. Даже Спыткова, нелюбившая рано вставать и одеваться, набросила что-то на себя, чтобы идти вместе с другими.
Среди стен, дрожавших от разыгравшегося боя, на своем обычном месте, под легкою крышею, на которую сыпался град камней, отец Гедеон приносил бескровную жертву так невозмутимо спокойно, как будто бы он находился в своем тихом монастыре в прежнее счастливое время.
Во дворе, на открытом возвышении, отзвуки борьбы на валах казались такими громкими и страшными, что перепуганные женщины, – едва только вышли из дома, упали на колени и не в силах молиться, обратили заплаканные глаза на капеллана, которого, казалось, не волновал ни этот шум, ни грохот камней, скатывающихся с крыш, ни стоны раненых. Старец был весь в молитве и в Боге, душа его витала в ином мире!
Его окружали только женщины и маленькие дети. Все мальчики постарше, – как их ни прогоняли прочь и не удерживали, пошли на окопы на окопы метать из пращей и стрелять из маленьких луков. – Воины не могли от них избавиться!
Среди заплаканных женских лиц выделялось спокойное лицо старой Белиновой и полудетское еще с широко открытыми глазами и полуоткрытым ртом лицо Каси, дышавшее почти мужским воодушевлением. Она, казалось, готова была каждую минуту сорваться с места, чтобы бежать и принять участие в борьбе. Нахмуренное личико ее горело пламенным гневом и неудержимым желанием бежать туда, где кипел бой. Здана несколько раз с изумлением оглянулась на нее.
– Что с тобой?
– Со мной? Я хотела бы тоже сражаться! – тяжело переводя дыхание, отвечала Кася, – ах, я так хотела бы сражаться!
Белинова закрыла ей рот рукою.
Борьба казалась тем более страшною, что не видно было, как она происходит, и сюда относились только отзвуки ее.
Прислушиваясь к ним, молящиеся женщины, девушки и дети старались угадать, с какой стороны исходили эти крики боли и гнева и из чьей груди вырывались.
Все головы поворачивались в сторону замковых ворот, около которых происходил самый ожесточенный бой.
Когда, наконец, отец Гедеон повернулся и, описав в воздухе большой крест, благословил женщин, детей и тех, которые сражались за них, – все женщины с плачем упали на землю… Капеллан уже удалился к себе, а ни все еще не решались встать. Только одна Кася вскочила на ноги и, вся дрожа от желания быть там, где разгорался бой, смотрела в ту сторону, где были ворота.
Здана схватила ее за руку и почти силою увела в горницу.
Как завидовала Кася старой Ганне Белиновой, которая, не обращая внимания на камни и стрелы, пролетавшие над ее головой и падавшие во дворе, пошла взглянуть собственными глазами на то, что там делалось, а разделить опасность с своим паном и мужем.
У нее было смелое и мужественное сердце, стойко выдержавшее потерю двух дочерей и одного сына. Из пятерых детей осталось только двое, и один был, в эту минуту, наверное, там, где кипел самый жаркий бой, где была наибольшая опасность!
В нижней горнице никого не было: старые, слабые, раненые – все потащились на валы, чтобы принести там посильную пользу. В тот день никто не был там лишним, даже самые слабые могли на что-нибудь пригодиться. Сюда прибегали только раненые, чтобы перевязать рану и остановить кровь, – и тотчас возвращались на свое место. Подстреленный Топорчик зубами перевязывал себе рану, из которой обильно текла кровь, – торопясь бежать к своим.
Словно муравьи, копошились люди вокруг городища, стремясь взять его приступом. Оставшиеся в долине напирали на передних. Отступление было невозможно даже при желании; огромные бревна и камни, сбрасываемые вниз, в толпу, придавливали напиравших, разбивали им руки и ноги, но им некуда было податься, потому что на них напирали сзади. Живые карабкались по телам убитых и искалеченных, образовавшим целый вал у рогаток.
Маслав, стоя в стороне, приказывал трубить в рог, чтобы поддерживали воодушевление. Осаждавшие окружили замок такою плотную стеною, что не было место на валах, где бы не приходилось обороняться.
И даже со стороны речки по нам скоро положенным жердям и по мосту двигалась толпа, напиравшая с особенным упорством, потому что рассчитывала, что здесь встретит наименьшее сопротивление. При небольшом количестве защитников участие простого народа могло бы принести большую пользу, но Белина пользовался ими, только разделяя их на маленькие группы, смешивая их с рыцарями и устанавливая над ними строгий надзор. У ворот же не было ни одного простолюдина. Народ же шел неохотно, лениво, с угрюмым видом, понуждаемый угрозами и едва исполняя приказания. Выражение скрытого гнева не сходило с их лиц, и казалось, что они каждую минуту могли взбунтоваться. Они таскали бревна, передвигали камни, носили кипящую смолу, но за ними, как за рабами, все время присматривали старшины.
Вехан и Репец, вертевшиеся в толпе нападающим, давали знаки своим и громко призывали их возраст против осажденных. Бледные лица загорались зловещим румянцем, но руки не осмеливались бросить работу. Белина с мечом в руках не спускал с них глаз. Всякое сопротивление грозило им смертью. Женщины простолюдинки с грудными детьми на руках выбегали с распущенными волосами, возбужденные шумом борьбы, к своим мужьям и братьям и призывали их к бунту, но их, как скот, загоняли в сараи, и оттуда доносились только крики и стоны.
Положение было отчаянное и еще ухудшалось с каждым часом. Со стороны речки, там, где только что подсыпали валы и установили новые рогатки, после первого же натиска обломалась большая часть заграждения… Образовалась брешь. Все, кто только мог, тотчас же бросились к этому месту и принялись заваливать его всем, что нашлось под рукой. К счастью, удалось поправить дело с помощью досок и кольев от разбросанных строений. Братья Доливы показывали чудеса, работая за десятерых.
