– Увидим, – недоверчиво сказал Заве-Лейб.
Рахмиэл и Заве-Лейб батрачили у Танхума все лето. По окончании работ он привез им соломы, дал пудов по пять ржи, обещал дать и немного пшеницы, но велел прийти за ней попозже; время от времени присылал им кринку-другую простокваши.
Братьям стало ясно, что Танхум теперь полновластный хозяин на отцовской земле и ни в грош ставит их права на нее, что все его разговоры о том, будто они станут работать на себя, выдумка. Старая вражда из-за земли грозила разгореться с новой силой.
2
Нежданно-негаданно в Садаево пришла горестная весть о войне. С быстротой молнии она неслась из города в город, из села в село. С плачем и воплями провожали матери и жены своих сыновей и мужей на фронт. Цепкая рука войны захватила Заве-Лейба, Рахмиэла, Гдалью Рейчука и всех их сверстников, унесла их на кровавую бойню. Садаево с каждым днем все больше пустело. Страх одолел Танхума. Он дрожал не столько за свою шкуру, сколько за судьбу созданного с таким трудом хозяйства.
В любую минуту его могут оторвать от земли, послать туда, где каждый день погибают тысячи людей. Что тогда будет с хозяйством? Без него все пойдет прахом.
«Надо, – решил Танхум, – во что бы то ни стало избавиться от призыва».
Он поехал в город, за деньги откупился от военной службы и вернулся домой с белым билетом.
«Теперь самое время развернуться вовсю…» – решил он.
Прежде всего он постарался прибрать к рукам лучшие наделы хозяев, ушедших на войну. С опустевших земель накосил огромные скирды сена. А когда солдатки приходили к нему, требуя уплаты за использование надела, он только пожимал плечами и с наивным видом ухмылялся:
– Кто сейчас требует платы за землю? Разве за воду платят? А земли свободной сейчас, что воды в реке, – бери сколько хочешь. Скажи спасибо, что я обрабатываю твою землю, а то она лопухами заросла бы… А если бы твое сено на корню сгнило, разве тебе лучше было бы? Тебе его все равно не скосить. Но так и быть, я тебе заплачу, в обиде не оставлю…
Каждой солдатке, отводя ее в сторону, он нашептывал:
– Ну что мне с тобой делать? Заплачу тебе пару рубликов, подброшу пудик хлеба и арбу соломы. А хочешь, иди ко мне работать. И я уж за все вместе рассчитаюсь с тобой.
Так он заманил многих, заставил батрачить на себя. Как только Заве-Лейб и Рахмиэл ушли на фронт, Танхум предложил их женам идти к нему работать.
– Мы люди свои. Будете у меня на всем готовом, как раньше Рахмиэл и Заве-Лейб. Я вас буду кормить, поить, а вы мне станете пособлять по хозяйству или в поле – как придется.
Однажды, когда все солдатки отправились в поле копать картошку, Фрейда почему-то задержалась дома, опоздала.
Копаясь во дворе, Танхум увидел ее. Она шла быстро, почти бегом, и то и дело покрикивала на своего малыша, который семенил за ней, держась за юбку.
Танхум крикнул невестке, что она может вместе с ним поехать в поле, но Фрейда быстро прошла в дом, даже не взглянула в его сторону.
Танхум попытался задержать мальчонку:
– Файвеле, иди к дяде. Ну, подожди же. Хочешь верхом покататься, казак? Идем, я покажу тебе жеребенка.
Малыш устремил на дядю испуганный взгляд голубых глаз и что есть духу припустил за матерью.
– Вот тебе и гость! – фыркнула Нехама и, сердито взглянув на мужа, напустилась на него: – Заигрался, как ребенок! Нашел время! Уже давно рассвело, а он шатается тут без дела, с мальчонкой возится!
Нехама принесла кринку простокваши, отрезала несколько ломтиков хлеба и тоном властной хозяйки буркнула невестке:
– Хевед уже давно уехала в степь. Больше часу, поди, там работает.
Фрейда с раздражением взглянула на нее и хотела было огрызнуться, но сдержалась. Села в уголок и принялась завтракать. Малыш издали смотрел на нее голодными глазами. Мать, улучив минутку, когда Нехама куда-то вышла, торопливо, чтобы хозяйка не заметила, отломила кусок хлеба, окунула его в простоквашу и дала ребенку. Танхум подошел к столу, взял кусок хлеба и тоже подал малышу. Тот, держа в обеих ручонках по куску хлеба, с наслаждением жевал.
– Ешь на здоровье! – подбодрял Танхум ребенка. – Ешь, ешь, казак!
Нехама вернулась в комнату. В душу ее вдруг закралось подозрение, что муж, которому давно бы пора уехать в поле, задерживается дома ради Фрейды.
Всю злобу за это Нехама сорвала на ребенке. Схватив его за руку, она вытолкнула его из комнаты. Ребенок споткнулся, упал и заплакал.
– Боже, что случилось? – вскочила мать и бросилась к сыну. – Что с тобой, дитятко мое? Упал, бедненький, ушибся?…
Фрейда схватила мальчика на руки, начала его успокаивать и с гневом набросилась на Нехаму:
– Мой сын глаза тебе колет… Чего злишься?
Танхум подошел к ним, погладил ребенка по головке, стал утешать:
– Не плачь, Файвеле, не плачь, казак! Поедешь с нами кукурузу убирать? Не надо плакать!
А Фрейда не могла без отвращения смотреть на Танхума. Вспомнила, как недавно он приставал к ней в степи, когда высокая копна ржи скрывала их от чужих глаз. Она тогда едва вырвалась из его цепких лап. С той поры Фрейда возненавидела Танхума, отворачивалась при встречах.
«Ко всем женщинам пристает втихомолку этот пакостник», – думала она.
3
После женитьбы Танхум часто вспоминал Гинду. Где-то в тайниках его души теплилось нежное чувство к ней. Когда Гдалья ушел на фронт, он пытался приблизиться к ней, ждал – авось она, как и другие солдатки, придет к нему и попросит помочь ей чем-нибудь. Но она не приходила. И тогда он решил сам зайти к ней, узнать, в чем она нуждается, помочь ей и таким образом приблизить к себе.
Как-то раз, проходя мимо, Танхум нерешительно завернул к ней во двор и постучал в окошко.
– Кто там? – крикнула негромко Гинда.
– Свои. Открой.
Гинда приподняла занавеску и, увидев Танхума, сердито спросила:
– Что тебе нужно?
– Открой.
– Что тебе надо?
– Открой. Чего боишься?
После короткого раздумья она осторожно приоткрыла дверь:
– Какой дьявол тебя принес?… Зачем приплелся?
– Хотел тебя повидать, посмотреть, как живешь…
– Какое тебе дело до меня? Как живу, так и живу.
– Ты, наверно, думаешь, что я тебя забыл?
– А мне все равно, забыл ты меня или нет, – резко ответила Гинда. – Пришел морочить мне голову? Мне от тебя ничего не надо, слышишь! Ничего! И чтобы твоей ноги больше тут не было!
Гинда оттолкнула его и захлопнула дверь. Как оплеванный, Танхум поплелся домой. Но не успокоился, решил снова искать встречи с ней.
Через какое-то время, улучив момент, когда Гинда возилась во дворе, Танхум крадучись вошел в хату. Снаружи она казалась убогой, но, когда он вошел внутрь, на него повеяло домашним теплом, уютом.
Оглядевшись, Танхум увидел в кроватке черноглазого мальчугана. Он подошел к ребенку, хотел взять его на руки, но малыш испугался и заплакал.
На крик сына прибеншла Гинда.
– Что с тобой, радость моя? – кинулась она к кроватке и вдруг увидела Танхума.
Оторопев от неожиданности, она строго спросила:
– Ты что тут делаешь? Зачем лезешь к ребенку?
– Я… я… Хотел посмотреть… – забормотал он невнятно. – Мне тоже хотелось иметь такого… Ведь у нас с тобой мог быть такой…
– А кто виноват?
– Знаю, я сам виноват.
– А теперь что тебе от меня нужно?
– Я хотел бы…
Танхум начал приближаться к ней, но она попятилась.
– Я хотел бы… могу помочь… Дать тебе все, что надо… – страстно шептал Танхум, ближе и ближе придвигаясь к ней.
Гинда подняла руку, словно защищаясь, крикнула:
– Не трогай меня!… Убирайся отсюда! Сию же минуту убирайся, а то я голову тебе разобью! Мне противно даже смотреть на твою поганую рожу!
– Не кричи, успокойся. Что люди могут подумать… – умолял Танхум. – Пойми же, что я не могу забыть тебя…
– А мне все равно. Я тебя видеть не хочу. Ты мне противен! – Она с силой вытолкала его за дверь.
4
Субботние обряды в Садаеве справлялись не как-нибудь, а истово и благоговейно, «как сам бог велел».
В пятницу вечером, еще до того, как солнце начинало садиться, каждый, кто был в степи или хлопотал у себя, спешил закончить свои дела раньше, чем женщины зажгут свечи и начнут шептать над ними предсубботние молитвы. А кто был в пути, спешил засветло вернуться домой, чтобы – упаси господи – не согрешить и не ездить после наступления субботы.
Особенно суетились в канун святого дня женщины: они торопились подоить коров, разлить молоко в горшки и кувшины и поставить его в натопленную печь томиться рядом с чолнтом – приготовленным на субботу обедом и блюдами для праздничного вечернего стола. Справившись с этими неотложными делами, они мылись, причесывались, наряжались и шли в синагогу.
И вот когда набожные хозяйки зажигали свечи, вставленные в медные, начищенные до блеска подсвечники, и, закрыв глаза ладонями, начинали благоговейно молиться перед ними, – в дом приходила суббота и воцарялась торжественная тишина.
