выработанный единожды и навсегда. Строгий с нижестоящими иерархами, он был строг прежде всего к себе самому и никогда не дозволял себе лишних или поспешных действий, как не дозволял своему телу роскошей и праздного отдыха.
Стефан, который всю зиму исповедовал и причащал умирающих, обмывал трупы, отпевал и хоронил, чудом оставаясь в живых, так что, завидя высокую черную фигуру, московляне бросались перед ним на колени, словно перед спасителем, в этот вечер вознамерил поговорить с Алексием, ибо из Радонежа дошли до него слухи, что вся семья брата Петра умерла и дети остались одни.
Алексий выслушал богоявленского игумена молча. Кивнул, о чем-то думая или соображая свое.
– Брат Игнатий заменит меня в управлении монастырем! – присовокупил Стефан.
– Не заменит! – кратко отверг Алексий, слушая и не слыша наступившую в келье тишину.
– Повести мне – сколько осталось в живых монахов? – спросил он после долгого молчания. Стефан ответил. Алексий коротко вскинул глаза. Укорил: – Вот видишь?
Еще помолчал и заговорил спокойно и твердо, глядя в огонь:
– Инок отвержен мира, и мир чужд для него! Уходя в монастырь, мы умираем для мирской жизни и близких своих. Мнишь ли ты, что Господь, в силе и славе своей, не озаботит себя участью младеня? Не пошлет добрую душу, поставив ее на путях сироты? Ты уже впал единожды в обольщение мирского соблазна и видишь сам теперь, к чему это привело! Князь Семен должен был умереть бездетным, и сумел ли ты помешать веленью судьбы?
– Должен был… умереть? – с запинкою повторил Стефан.
– Да! – жестко отмолвил Алексий. – Он знал это сам, хотя до последнего часа и боролся с судьбой!
– Господь карает лучших? – угрюмо вопросил Стефан.
– Мы не ведаем, Стефане, на каких весах и кто весит наши судьбы. Смертному не дано сего знания. К счастью, не дано! Могли ли бы мы жить, зная о том наперед? Князь Семен взял на себя бремя отца своего, но возжаждал утех земного счастья, позабывши страх в сердце своем. Он был лучший князь, а Иван будет худший, и все же кара Господня пристигла именно его, а не слабого духом Ивана. Власть должна быть бременем, и пока она бремя – стоит нерушимо. Когда же превращает себя в утеху – всему наступает конец, и даже то, что мнилось твердее твердыни, неостановимо рушит в пыль!
– И князь Семен…
– Исчерпал при жизни своей утехи мира и перед гробом узрел, сколь временен свет земного суетного бытия!
– Но он будет спасен? Там, за гробом?
– Это знает Господь! Не я! Я ведаю только одно: бремя свое он все-таки нес и донес до могилы. Будет прощен народ – и будет прощен князь Симеон вместе с племенем своим. Погибнет народ – и кара Господня пристигнет усопшего князя. Грядущие после нас оправдают или осудят наши труды.
– Отпусти меня, владыка Алексий! – тихо попросил Стефан. – Я слаб, я хочу уведать, что сталось с моими детьми!
– Ступай, Стефане! – воздохнув, отмолвил Алексий, помолчав. – Но помни, что ты надобен и обещался не мне, но Господу Богу своему!
В сумерках весенней ночи по мокрой, местами еще даже не протаявшей дороге на Радонеж шел с посохом высокий черный монах со странническою сумой за плечами. Он явно торопился, хотя и шел размеренною твердою поступью привыкшего к пешему странствию человека. К полудню он отшагал уже более сорока верст. Мертвые деревни встречались ему на пути, с растворенными дверьми, где, наверно, в полутьме клетей лежали непохороненные мертвецы. Он не глядел, не заходил туда. Он шел все вперед, и посох в его руке мерно подкреплял широкий шаг странника. К вечеру он был уже под Радонежом и, услышав издали разноголосый собачий брех, широко перекрестился. Раз есть собаки, значит есть и жители, значит Радонеж не вымер целиком, хотя и стоит на проезжем пути!
Уже в сумерках он постучал в двери высокого, потемневшего от дождей и непогод дома рядом с церковью. Изнутри детский голосок ответил:
– Кто там?
Инок отступил на шаг, отер рукавом вдруг и разом вспотевшее чело, прокашлял, прежде чем ответить:
– Это я! Твой отец, Стефан!
Двери отворились. На пороге стоял глазастый тоненький мальчик, до боли в груди напомнивший ему Нюшу.
– Здравствуй… дяденька! – ответил, запинаясь, отрок и покраснел. – Входи! – примолвил он, отступая внутрь горницы.
Скоро отец и сын сидели друг против друга за грубым кухонным столом. Печь, однако, была истоплена, и на столе лежали хлеб и горка печеной репы. Мальчик рассказывал:
– Тетя Катя умерла, и дядя Пеша тоже умер, вслед за нею. И его тоже похоронили. И братик умер, и сестрички все умерли, и их всех похоронили во-о-он там! И я тоже рыл могилки, и обмывал, и все делал! А потом пришла тетя Шура и сказала, что будет тут жить, чтобы я тоже не умер с голоду…
– Какая это тетя Шура?
– А Тормосова!
Стефан покивал головой, украдкой смахнув непрошеную слезу с ресниц.
– Дядя… Батя! – поправился мальчик, покраснев. – А я в монахи хочу! Как дядя Сережа! Как отец Сергий! – поправился он, снова зарозовев. – Отведи меня к нему! Тетя Шура бает, некогда ей и далеко… А землю, и коровок, и коней пусть забирают Тормосовы!
Нюшин сын, кажется, все уже обдумал задолго до прихода отца. Стефан сидел, опустив голову. Покаянно молчал, поминал слова Алексия и свое давешнее неверие в Господнюю благость.
– Ты очень хочешь в монахи? – спросил он, подымая голову и строго вперяя взгляд в васильковые очи сына.
– Ага! – кивнул тот. – Я и молитвы читаю, и мясного не ем, как дядя Сережа, как отец Сергий, – снова поправился он, – и с ребятами не играю, могу и ночью не спать! Очень хочу в монахи! Я сам, когда братика хоронил, и обмывал, и рубашечку ему надевал чистую, и не боялся совсем, вот! Я все буду там делать: и воду носить, и дрова колоть, и на молитве стоять с дядею Сережей! Скажем только тетеньке Шуре и пойдем, да?
Стефан сидел за столом, не глядя на отрока, и, опустив голову, тихо плакал. Горячие слезы капали на тесовый пол. Быть может, только теперь ему и предстоит совершить достодолжное: отвести и передать Нюшиного отрока своему младшему брату, попросив Сергия постричь мальчика в иноческий сан. Быть по сему! Он отер слезы тыльной стороною руки и решительно встал, так и не тронув ни хлеба, ни репы. Быть может, покойная Нюша, воскреснув в этом отроке, сама пожелала заново переиначить свою прежнюю жизнь!
– Пойдем! – вымолвил
