Я подозревала, что есть и другая причина для нашего переезда в Бат. Она оставалась невысказанной и оттого выглядела особенно унизительной. Помимо своего статуса фешенебельного курорта, Бат был известен как порядочное место, где одинокая молодая леди способна отыскать себе мужа. В свое время родители моей матери, удалившись от дел, переехали в Бат, захватив с собой двух незамужних дочерей, в результате чего и мать, и ее сестра, разумеется, нашли себе достойную партию.[4]
Несомненно, родители полагали, что окажут нам с Кассандрой услугу, коли привезут в Бат и проведут по бальным залам и питьевой галерее пред очами одиноких джентльменов. Что сработало для одного поколения, вероятно, думали они, то может сработать и для другого. Однако, если цель их была такова, они жестоко разочаровались, ведь последующие четыре года не принесли достойной брачной перспективы ни одной из нас.
О болезненных обстоятельствах нашего отъезда из Стивентона и о моих страданиях в связи с продажей — точнее говоря, раздачей — отцовской библиотеки в пять сотен томов, равно как и моих собственных горячо любимых книг, фортепиано, на котором я училась играть, обширной коллекции нот, а также всей мебели и семейных портретов, которые были мне столь дороги, я не пророню ни слова. О годах, проведенных в изгнании (о них я уже писала в другом месте),[5] я скажу лишь, что, несмотря на мою нелюбовь к Бату как таковому, со мной произошло несколько интересных приключений, я завязала несколько памятных знакомств и искренне наслаждалась постоянным обществом отца, матери и сестры. Особое удовольствие я находила в наших поездках в прибрежные курортные городки Девона и Дорсета — отец в то время любил их посещать.
Ход повествования подводит меня ко второму, еще более душераздирающему событию, которое необратимо изменило мою жизнь, равно как судьбы матери и сестры, — дню, когда умер мой возлюбленный отец.
В семьдесят четыре года Джордж Остин оставался еще весьма деятельным мужчиной с копной роскошных белоснежных волос, блестящими умными глазами, ласковой благосклонной улыбкой и превосходным чувством юмора, которое вызывало восхищение всех его знакомых. Временами он страдал от жара и забывчивости, но неизменно поправлялся и получал немалое удовольствие от своей отставки и наших скитаний.
В субботу, 19 января 1805 года, отец вновь заболел, возобновились его жалобы на лихорадку. На следующее утро ему сделалось настолько лучше, что он, опираясь на трость, встал и принялся бродить но нашим комнатам на Грин-Парк-Билдингс-Ист. Но к вечеру жар усилился, и отец лег в постель, мучимый дрожью и сильнейшей слабостью. Моя мать, Кассандра и я, глубоко встревоженные его состоянием, по очереди ухаживали за ним всю ночь и старались облегчить его страдания.
Я никогда не забуду последних слов, с которыми он обратился ко мне.
— Джейн, — произнес он, когда я сидела у изголовья и нежно вытирала лихорадочный пот с его лба. — Прости меня. Пожалуйста, прости.
Он мог лишь хрипло шептать, дыхание его было прерывистым.
— Мне не за что прощать вас, папа, — ответила я.
Я верила, более того, настаивала, что он поправится, а если и нет, надеялась, что в свои последние часы он не станет терзаться судьбой тех, кого оставит здесь. Наверняка он прекрасно понимал, что, когда покинет этот мир, его семья окажется в отчаянном финансовом положении. Но к счастью, столь низменные материи не занимали его мысли. По-видимому, он даже не подозревал о тяжести своего состояния и о том, что может в любой миг расстаться с самыми любимыми, нежно лелеемыми женой и детьми.
— Прости меня, Джейн, — повторил он, — что я до сих пор не помог тебе с твоими книгами.
— Моими книгами? — с немалым удивлением переспросила я.
Он имел в виду три рукописи, написанные мной когда-то, рукописи, которые были всего лишь ранними опытами и, как я знала, не заслуживали публикации. Доказательства тому я получила несколько лет назад, когда одну из них, «Первые впечатления», отец предложил издателю, а тот отклонил ее и быстро вернул назад. Другую, «Сьюзен», моему брату Генри удалось продать за десять фунтов, но в свет она так и не вышла. Все они нуждались в переработке и сейчас хранились вместе с коллекцией других юношеских работ в прочном ларце, который повсюду следовал за мной.
— Прошу вас, папа, не думайте о моих книгах.
— Я не могу не думать о них, — с усилием произнес он. — У тебя есть дар, Джейн. Не забывай об этом.
Я знала, что намерения у него самые добрые, но его слова были продиктованы отцовской гордостью и любовью. Все мои братья превосходно писали, мои же труды не представляли особого интереса.
— Все, доселе написанное мной, кажется не имеющим ни малейшей ценности, помимо разве что семейного развлечения. С меня довольно. Я поклялась впредь ограничить свои упражнения с пером исключительно корреспонденцией.
Отец на мгновение закрыл глаза и покачал головой.
— Это стало бы серьезной ошибкой. Твои труды должны быть изданы. Когда мне станет лучше, я лично пригляжу за тем, чтобы их опубликовали.
К утру он скончался.
Смерть моего отца не только стала великим несчастьем для всей семьи, но и оказала поистине пагубное воздействие на финансовое положение трех женщин, находившихся под его опекой. После отставки его приход в Стивентоне перешел к преемнику, моему старшему брату Джеймсу, а скромная ежегодная пенсия отца покинула нас вместе с ним самим.
— Сорок лет он был светом моей жизни, моим возлюбленным, моим якорем! — всхлипывала мать, промокая красные опухшие глаза носовым платком, когда мы сидели в гостиной с братьями Джеймсом и Генри после похорон в Уолкотской церкви. — Остаться без него, и так внезапно! Как теперь жить?
— Весьма тяжелый удар: он был превосходным отцом, — признал Джеймс, поставив чашечку чая на стол.
Джеймс, сорокалетний викарий, серьезный, важный и надежный, не раздумывая оставил жену и детей в Стивентоне, дабы разделить с нами горечь утраты.
— Но нам должно найти утешение во внезапности случившегося, — возразил Генри.
В тридцать три года он был самым остроумным, честолюбивым, обаятельным и неунывающим из моих братьев, а на мой взгляд, еще и самым красивым.
— Я имею в виду то, что он недолго страдал.
— О да, — согласилась я, стараясь унять слезы. — Полагаю, он даже не понимал, что происходит.
— И в результате избежал всей боли расставания, — стоически добавила Кассандра. — Благодарю Бога за это.
— Видеть, как он томительно чахнет, страдает долгие часы, — это было бы ужасно! — согласилась я.
— Ах! Но что же нам делать? — причитала мать. — Я до того больна, что мне даже разговаривать трудно. Вы же знаете, что церковь не оказывает никакой помощи вдовам и детям священников! Подумать только, что в пучине своего отчаяния я вынуждена тяготиться подобными проблемами, но мы остались без дома и практически без гроша, девочки. Без пенсии вашего отца мой доход составит меньше двухсот фунтов в год. У Джейн ничего нет. Даже считая проценты с наследства Кассандры, нам на троих не хватит. Па что же нам жить?
От этого заявления мои щеки залила краска. Отсутствие каких-либо денег служило для меня источником огромного унижения.
Кассандра получила наследство в связи с трагическим событием. В возрасте двадцати двух лет она обручилась с молодым преподобным Томасом Фаулом. Поскольку доход Тома был невелик, они повременили с браком. Двумя годами позже Том поступил капелланом в полк, который направлялся в Вест-Индию, за что ему посулили по возвращении хороший приход, но через год после начала плавания он подхватил желтую лихорадку у берегов Сан-Доминго и умер. Он оставил тысячу фунтов в наследство моей безутешной сестре. Деньги вложили в государственные ценные бумаги, проценты с которых приносили тридцать пять фунтов в год. Сумма крошечная, но дававшая сестре ощущение некоторой значимости. Я же, напротив, полностью зависела от других.
Мать была права: мы находились в отчаянном положении, и нам пришлось бы жить в самой крайней и жалкой нужде, если бы мы не получили помощь.
— Не отчаивайтесь, матушка, — произнес Джеймс. — Мы с братьями не позволим вам голодать. Я с радостью буду выделять вам пятьдесят фунтов в год из своих личных сбережений.
— Вот слова нежного и почтительного сына, — произнес Генри, вставая со стула и хлопая Джеймса по спине. — Я выделю столько же.
«Щедрое обещание», — подумала я.
Генри и его жена Элиза с размахом жили в Лондоне, но брат имел обыкновение часто менять занятия, и мы знали, что доход его порой непредсказуем.
— Ах! Вы оба — сама доброта! — воскликнула мать.
Было понятно, что младший брат Чарльз, старший помощник на одном из военных кораблей, находившихся на патрулировании Атлантики, ничего не сможет для нас сделать. Зато Фрэнк, флотский капитан на блокаде,[6] написал Генри из Спитхеда, обещая сто фунтов в год и настаивая на сохранении этого в тайне. Генри пришел в восторг и не сумел скрыть новость от матери, которая ударилась в слезы.
