И моментально, вызванный легко объяснимой ассоциацией представлений, в ее душе снова во всей красочности возник образ красивого итальянца.
– А proposs![8] – заговорила она. – Вы ничего, княжна, больше не слыхали об итальянском художнике, который в прошлом году должен был написать мой портрет, но по странному стечению обстоятельств заболел оспой именно в тот день, когда собирался начать работу?
– Как его звали, ваше величество? – спросила Меншикова. – Я о нем никогда не слышала.
– Его имя выпало у меня из памяти, – ответила Екатерина Вторая, – но его по-юношески стройная фигура и теперь как живая стоит перед моими глазами.
– Итальянский художник, говорите? – задумалась княжна. – Не тот ли это, которому минувшей зимой госпожа Протасова дала тайный приют в своем дворце и который украсил великолепными картинами на мифологические сюжеты потолки и стены ее залов?
– Не может быть! – воскликнула царица. – Хотя постойте, не так уж не может, принцесса. Ну Протасова, если только она злоупотребляла моим доверием, тогда вы увидите, как я могу наказывать.
Глаза ее зловеще вращались, и Екатерина Вторая затряслась в гневе.
Едва вернувшись во дворец, многопудовая деспотиня приказала немедленно вызвать госпожу Протасову к себе в кабинет, где, напоминая разъяренную утку, она переваливалась с боку на бок тяжело ходила из угла в угол.
– Bon soir[9], моя дорогая! – начала она. – Скажите-ка мне, голубушка, а что сталось с тем итальянским художником, планы которого нарисовать меня прошлым летом так коварно расстроила оспа?
– У него… он теперь… он стал… – в неописуемом замешательстве пролепетала, запинаясь, доверенная подруга.
– Вас, ma ch?re[10], обвиняют в том, что вы держите его пленником в своем доме в Санкт-Петербурге, – допытывалась монархиня, нетерпеливо барабаня пальцами по оконному стеклу.
– За какой такой надобностью? – с вымученной улыбкой спросила Протасова.
Екатерина подошла к ней вплотную и испытующе посмотрела ей прямо в лицо проницательными голубыми глазами.
– Разве я должна вам это сказать?
– Я при всем желании не догадываюсь, о чем идет речь, – проговорила доверенная подруга, несколько оправившаяся тем временем от первоначального шока.
– Рассказывают, что он разукрасил ваш дворец настенными росписями, – продолжала допрос царица.
– Это правда, – чуть слышно выдохнула Протасова.
– Следовательно, вы знаете о его местонахождении?
– Да.
– Очень хорошо. Таким образом, я даю вам три дня сроку, чтобы разыскать и доставить сюда этого… как бишь его зовут… этого художника. Я хочу быть нарисованной его кистью, таков мой каприз, и я не желаю, чтобы вы проявили нерасторопность в этом вопросе или как-то расстроили мои намерения.
На этом трепетавшая как осиновый лист доверенная подруга покинула раздраженную до предела императрицу. Она тотчас же уселась в свой паланкин и велела доставить себя на двор старого крестьянина, у которого, как и в прошлом году, поселился Томази со своим приятелем Боски.
– Я самая несчастная женщина на белом свете, – воскликнула она, едва переступив порог избы, в которой обитали оба художника.
– Что стряслось? – с тревогой спросил Томази.
– Императрица… не знаю, как это она о вас опять вспомнила… короче, она во что бы то ни стало хочет, чтобы вы написали ее портрет, – сообщила перепуганная красавица. – Она приказала мне не позднее, чем через три дня привести вас к ней. В противном случае мне грозит немилость, отстранение от службы при дворе, а может и кое-что похуже.
– Ну, так позвольте мне, ради бога, нарисовать это чудище, – заявил Томази.
– Да оно бы и пусть, но как в этом случае быть с оспой? Не обнаружив ее следов, императрица сразу догадается, что мы обвели ее вокруг пальца. Ах! В гневе она ужасна, свирепа, неумолима, – сокрушенно вздохнула красавица.
– Проклятие! – пробормотал Томази.
– Мне пришла в голову счастливая идея, – вдруг воскликнул Боски, до сих пор тихо и задумчиво сидевший в сторонке. – Посмотрите-ка на мою рожу, видите, она вся испещрена оспинами, они мне даже левый глаз повредили. Поскольку мы с Томази приблизительно одинакового телосложения, я сыграю его роль у царицы и помогу нам всем. Ваша идиллия благополучно продолжится, а я еще и удачи добьюсь при этом курьезном дворе, в чем я уверен, как в том, что меня зовут Адриано Малеруцци Боски.
– Боски, ты чудный малый! – закричал Томази. – Ты просто гений, я это всегда говорил.
– Мы спасены, – обрадовалась госпожа Протасова. – Я хочу уже завтра же вечером представить вас царице, попытайтесь использовать всю смекалку и отвагу, в которых, впрочем, у вас никогда недостатка не было, чтобы одержать верх над капризной государыней божьей милостью.
На следующий день, в то время как любящие точно озорные дети беззаботно резвились во фруктовом саду, окружавшем избу крестьянина, Боски, казалось, в одночасье совершенно преобразился; он, на языке у которого постоянно вертелись всякие колкие шутки и прибаутки, теперь повесил голову, и лицо его приняло самое горемычное выражение на свете. С папкой под мышкой, он отправился слоняться по окрестностям, ведя сам с собой всевозможные трагикомические разговоры.
– Ах! Почему я так некрасив? – опять и опять задавался он сакраментальным вопросом. – Сейчас я мог бы стать фаворитом самой могущественной монархини на земле. Правда, она кругла как сельдяная бочка, да и разит от нее так же, однако она управляет огромной империей, в ее распоряжении находятся несметные богатства.
Он остановился у ручья, который журча бежал по камням и, казалось, подтрунивал над его горем.
– Действительно ли я такой уродливый? – спросил он у ручья, склоняясь над водой, из подвижного зеркала которой ему скорчило гримасу его искаженное лицо. – И в самом деле отвратительный малый, впрочем, этот ручей, видать, изрядный проказник, и не прочь надо мной покуражиться. Пойду-ка я поищу кого-нибудь почестнее!
Шагах в ста от ручья находился небольшой пруд. Боски подбежал к нему и с любопытством заглянул в его гладь.
– Тут я выгляжу намного лучше, – вздохнул он, – но все равно недостаточно, чтобы в меня влюбиться. Будь проклят час моего рождения!
Сейчас он находился на широком свежевыкошенном лугу, густо уставленном бесчисленными копнами сена; в некотором отдалении виднелась усадьба, выбеленные известью каменные стены которой эффектно оттеняли зеленью купы обстоявших ее деревьев. Все в целом являло собой приветливую сельскую картину, настолько отличавшуюся от ландшафтов его тосканской родины, что Боски, захваченный ею, присел тут же у ближайшего стога сена и принялся рисовать.
Вдруг ему почудилось, будто стог вздохнул.
– Странно, – пробормотал он, – что стог сена может быть таким же несчастным как я, наверно его тоже никто не любит. Эй! Есть тут кто?
В ответ тишина.
– Стало быть, все же стог.
Через некоторое время за спиной у него послышалось отчетливое сопение.
– Неплохо, – засмеялся Боски, – да он, батюшка, спит себе самым натуральным образом. Здесь, в этой еще почти неоскверненной рукой человека стране природа кажется одушевленной как в эзоповские времена Древней Греции. Однако давай-ка все же посмотрим.
Боски поднялся и медленно обогнул стог, и тут он внезапно обнаружил в сене перед собой лежащего на спине юношу необыкновенной красоты, который крепко спал. Он быстро вернулся за палкой и начал рисовать великолепного незнакомца, облик которого гораздо больше, чем вздохи стога, заставлял вспомнить Элладу.
Боски уже почти закончил эскиз, когда спящий красавец зашевелился, сладко потянулся и одновременно приоткрыл алые пухлые губы, чтобы громко зевнуть.
– Не двигайтесь, пожалуйста, сударь, вы испортите мне рисунок! – закричал художник.
Теперь незнакомец совершенно проснулся и с изумлением уставился на него.
– Полежите, пожалуйста, еще несколько минут на спине, – попросил Боски.
– Для какой такой надобности? – спросил незнакомец, не понимая итальянца.
– Разве вы не видите, что я вас рисую?
– Меня?
– Да, вас.
Молодой человек звонко расхохотался.
– Смейтесь сколько вашей душе угодно, – объяснил Боски, – но примите, пожалуйста, свое прежнее положение.
