– Разве вы не видите, что я вас рисую?
– Меня?
– Да, вас.
Молодой человек звонко расхохотался.
– Смейтесь сколько вашей душе угодно, – объяснил Боски, – но примите, пожалуйста, свое прежнее положение.
Незнакомец, которого забавляло случившееся с ним приключение, в конце концов выполнил просьбу итальянца, и тот смог беспрепятственно завершить начатый рисунок.
– Так, теперь вы свободны, – проговорил он, укладывая лист в папку, – позвольте мне в заключение еще полюбопытствовать, с кем имею честь?
– Меня зовут Платон Зубов[11], – ответил, поднимаясь на ноги, юноша, – я подпоручик гвардии Преображенского полка и в настоящий момент нахожусь в отпуске у своих родителей. Строение, которое вы видите вон там, является родовым гнездом нашей семьи. А вы-с кто будете?
– Боски, художник из Флоренции, – ответил итальянец. – А знаете ли, юный сударь, что вы любимец фортуны?
– Я?
– Да, вы.
– Ошибаетесь, – сказал Зубов, – я самый несчастный человек на российских просторах, а, возможно, и на всем белом свете.
– Быть не может.
– Но это именно так, – продолжал красивый подпоручик, – мне никак не удается продвинуться по службе, и моя возлюбленная вышла замуж за другого, вам этого недостаточно?
– Отказываюсь верить, вы молодой человек столь редкостной красоты?..
– О! Вы мне льстите…
– Ни в коей мере.
– Мне еще никто никогда не говорил, что я красив, поэтому простите меня, ради бога, если я с недоверием отношусь к вашим словам.
– Вы сами того не понимаете, – воскликнул Боски. – Коли я говорю, что вы красивы, то можете быть уверены, что это именно так и есть. И вы просто так, без сопротивления, покоряетесь судьбе, вы, человек от природы наделенный всеми дарами, чтобы играть первую роль при дворе Северной Семирамиды? Разрешите мне это устроить, юный герой, мы с вами должны стать друзьями, и если вы когда-нибудь смените этот камзол подпоручика на генеральский мундир, то не забудьте совсем своего верного Боски.
– Вы считаете такое возможным? – воскликнул Зубов.
– Я окажу вам протекцию, – с комичным достоинством заявил Боски, – а это в настоящий момент значит больше, чем если бы вам покровительствовал сам Потемкин.
– Но я не понимаю… – запинаясь пролепетал Зубов.
– А вам до поры до времени ничего понимать и не требуется.
На следующий день Боски, вырядившийся по этому случаю самым причудливым и забавным образом, был приведен госпожой Протасовой к императрице, которая, вытянув ноги на кресло, сидела в покойном фотэ и читала новую французскую книгу. Она долго испытующе смотрела на художника и в конце концов улыбнулась его туалету, пестротой напоминающему ящик с красками.
– Стало быть, вы и есть художник Томази? – спросила она.
– Да, ваше величество.
– Я бы вас теперь ни за что не узнала, – продолжала Екатерина Вторая, – прошло слишком много времени с того дня, когда я вас видела.
– О! Ваше величество слишком добры к своему смиренному рабу, – с топорной галантностью ответил Боски, неуклюже расшаркиваясь, – ваше величество не хочет прямо сказать, что за минувшее время эти отвратительные оспины так обезобразили меня, что даже мой лучший друг, художник Боски, уже почти не узнает меня.
– Я искренне сожалею о постигшем вас несчастье, – промолвила Екатерина Вторая, откладывая в сторону книгу. – Вы были очень симпатичным мужчиной, да-с, очень симпатичным, без всяких преувеличений, и с первого взгляда обращали на себя внимание.
– А сейчас ваше величество находят, что я превратился в настоящее пугало, – воскликнул Боски, – но я надеюсь, что дама вашей беспримерной гениальности не лишит меня по этой причине своей благосклонности.
– У меня было намерение позволить вам нарисовать меня, – перешла к делу царица.
– О! Не отказывайтесь от этого намерения, ваше величество, – взмолился Боски. – Если вы полагаете меня достойным исключительной милости своей кистью увековечить прелести самой красивой женщины в мире.
– В прошлый раз, помнится, у вас по этому поводу было совершенно другое мнение, – улыбнувшись, заметила царица.
– В прошлый раз я еще как следует не проштудировал Рубенса, – пояснил Боски, – но сейчас я готов дать клятву, что в привлекательности вам нет равных, ваше величество, это так же верно, клянусь, как то, что меня зовут Томази.
– Ну хорошо, вы должны написать меня, – ответила Екатерина Вторая, в порыве всезатопляющей благодарности Боски бросился к ее стопам и поцеловал маленькую жирную руку, которую она любезно протянула ему. – Однако я хочу, чтобы это был не парадный портрет, а картина на тот или иной мифологический сюжет, – продолжала она.
Тщеславным желанием всех изуродованных корсетом и туфлями на высоком каблуке дам эпохи рококо было красоваться на живописном полотне в роли какой-нибудь основательно декольтированной женщины.
– Естественно, это будет мифологическая картина, – воскликнул продувной итальянец, все еще продолжал стоять на коленях перед Северной Семирамидой, – и теперь, когда я воочию лицезрею вас, ваше величество, во всей неотразимости вашей красоты, то говорю себе, ей по рангу представить только богиню любви и никого другого. Я напишу большую картину в жанре созданной Паоло Веронезе[12] для венецианского палаццо Манфреи «Венеры и Адониса».
– Хорошо, но где в таком случае мы возьмем Адониса, мой дорогой Томази? – горестно вздохнула царица. – Как жаль, что оспа нанесла вам такой вред, из вас получился бы великолепный Адонис. Ах! Каким же вы были красавцем, бедный Томази!
Она ласково положила руку ему на плечо.
– Ничего не поделаешь, что случилось, то случилось, ваше величество, – воскликнул Боски, – но я подберу подходящую модель для картины, вы только позвольте мне самому об этом позаботиться.
Уже на следующий день Боски приступил к работе, он набросал эскиз всей сцены и затем усадил царицу позировать. Ему удалось превосходно разрешить казалось бы неразрешимую проблему: создать реалистичную парсуну[13], но в то же время волшебством своего мастерства изобразить на полотне обольстительно красивую женщину. Екатерина Вторая получилась на своем портрете лет, по крайней мере, на тридцать моложе оригинала и была наделена всеми прелестями, коими обладала в ту пору, когда, украсив шапку гирляндой на дубовых листьях, в красном трактире призывала войска к мятежу против своего супруга, царя Петра Третьего. Взглянув на результат, она осталась очень довольна и все никак не могла расстаться с картиной, когда Боски велел перенести ее в свое жилище, чтобы дорисовать лежащего у ее ног Адониса[14], фигура которого была лишь предварительно обозначена несколькими смелыми мазками. Тем временем наступила осень, и двор опять обитал в Санкт-Петербурге, когда он закончил живописное полотно. Установив его в зале Зимнего дворца, он попросил пригласить царицу, чтобы та оценила его работу. Екатерина Вторая не заставила себя ждать. Боски отдернул занавес, скрывавший картину. И в то же мгновение она издала крик восторга.
– Восхитительно! – ахнула она. – Потрясающе! Вы блестящий художник, Томази, но этот Адонис, этот юноша, сладостная красота которого бесподобна, он, наверняка, только плод вашего представления об идеале?
– Нет, ваше величество, – сухо возразил Боски, – этот Адонис действительно живой человек и зовут его Платон Зубов.
– Невероятно, – воскликнула Екатерина Вторая, пристально вглядываясь в картину. – Вы, по крайней мере, очень, видно, его приукрасили.
– Ни на йоту, – ответил художник, – впрочем, ваше величество могут самолично в этом убедиться.
– Да, я хотела бы это сделать, – в несказанном возбуждении проговорила царица, – и сделать еще сегодня, даже немедленно.
Когда Боски с красавцем Зубовым вошел в зал, где императрица все еще стояла, погрузившись в созерцание картины, она сначала не могла вымолвить ни слова, потом, переводя взгляд с Адониса на полотне, то на юношу… и обратно, который, краснея, замер перед нею, пробормотала:
– Да-а, Томази, вы правы, это Адонис во плоти.
Затем она приблизилась к Зубову, который смиренно опустился на колено, и сказала, похлопывая его по щеке:
– Вы мне очень нравитесь, молодой человек, и если ваши интеллектуальные задатки хоть отчасти соответствуют вашей физической привлекательности, то успех вам в будущем обеспечен, я обещаю вам это, я, императрица.
