Леа раздвинула шторы. Холодный лунный свет освещал двор; ветер пытался сорвать последние листья с большой липы.
— Как ты думаешь, долго еще протянется эта война? — спросила она. — Кажется, все считают нормальным, что правительство Виши сотрудничает с немцами…
— Нет, Леа, не все! Посмотри вокруг. Ты знаешь, по меньшей мере, десятерых, которые продолжают борьбу…
— Что такое эти десять человек против сотен тысяч, которые каждый день кричат: «Да здравствует Петен»?
— Скоро нас будут сотни, потом тысячи.
— Я уже не верю… Все думают только о том, как бы наесться досыта и никогда больше не знать холода.
— Как ты можешь так говорить! Французы еще не оправились от поражения, но их вера в маршала уже истощается. Даже Файяр как-то сказал мне: «Мадам Камилла, а вам не кажется, что старик заходит слишком далеко?» А ведь Файяр…
— Он хотел вызвать тебя на откровенность. Я его знаю, он себе на уме. Хочет узнать, что ты думаешь, чтобы воспользоваться этим, когда ему понадобится. Для него понятия Работа, Семья, Родина имеют свое значение.
— Для меня тоже, но совсем другое.
— Будь внимательна. Единственная его цель — отобрать у нас Монтийяк. Ради этого он пойдет на все. Кроме того, он уверен, что его сын, Матиас, уехал из-за меня.
— Отчасти он прав, разве не так?
— Неправда! — гневно воскликнула Леа. — Напротив, я старалась его удержать, и не виновата, что он ничего не хотел слышать, что предпочел поехать на работу в Германию и не пожелал остаться в Монтийяке.
— Дорогая, ты преувеличиваешь. Ты же прекрасно знаешь, почему он уехал…
— Нет!
— …Потому что любил тебя.
— Ну и что! Если он любил меня, как ты говоришь, то должен был остаться здесь, чтобы помогать мне и помешать своему отцу нас обкрадывать.
— Он мог бы также присоединиться к генералу де Голлю, но я понимаю, почему он уехал.
— Ты слишком снисходительна.
— Не говори так. Я понимаю его просто потому, что здесь речь идет о любви… Не знаю, что бы сделала я, оказавшись в таких же обстоятельствах, как Матиас или Франсуаза… Наверное, поступила бы так же, как и они.
— Не говори глупости. Ты никогда бы не дошла до того, чтобы забеременеть от немца, как эта дрянь Франсуаза.
— Нельзя так отзываться о своей сестре.
— Она мне больше не сестра! Это из-за нее умер папа.
— Неправда, доктор Бланшар сказал, что у него уже давно болело сердце и что, несмотря на мольбы твоей матери, он все время отказывался лечиться.
— Не хочу ничего знать! Если бы Франсуаза не уехала, он был бы еще жив! — воскликнула Леа, пряча лицо в ладонях. Ее плечи сотрясались от рыданий.
Камилла продолжала нежно обнимать подругу. Неужели Леа до такой степени может не понимать чувства других?
«В этом ее сила, — говорил Лоран. — Она не может видеть ничего, кроме настоящего. Идет вперед и лишь потом задает себе вопросы. И это не отсутствие ума, а избыток жизненной силы».
Леа с трудом сдерживалась, чтобы не затопать ногами, как делала это будучи ребенком. Она обернулась к Камилле.
— Не смотри на меня так. Иди ложись, у тебя ужасный вид.
— Ты права, я устала. Тебе тоже следовало бы поспать. Спокойной ночи.
Камилла прикоснулась губами к ее щеке. Леа осталась равнодушной и не поцеловала ее в ответ. Ничего не сказав, молодая женщина вышла из комнаты.
Сердясь на Камиллу и на саму себя, Леа подбросила в камин виноградную лозу, достала из нижнего ящика книжного шкафа шотландский плед, которым любил накрываться отец, погасила лампу, легла на диван и начала следить за игрой огня в камине. Вскоре мерное подрагивание пламени ее успокоило, и она заснула.
После смерти отца девушка часто проводила ночи в этой комнате, единственном месте, где ее не одолевали призраки умерших родных.
Леа проснулась от холода. «Надо будет перенести сюда перину», — подумала она. Отдернув портьеры, Леа испытала странное ощущение — она словно парила в облаках, настолько густым был туман. Однако сквозь эту пелену пробивался свет. «Будет хорошая погода», — подумала девушка. Она привычно разожгла камин и присела возле него, чтобы немного согреться. Машинально она посчитала, сколько раз пробили часы. Одиннадцать. Одиннадцать!.. Было одиннадцать часов!.. Почему же ее никто не разбудил?
Высокое пламя от лозы, горящей в большом камине, освещало просторное помещение, куда из-за тумана никак не мог пробиться свет. На столе, покрытом голубой клеенкой, стояла ее пустая чашка и лежала сдобная булочка, завернутая в салфетку. Леа с вожделением понюхала хлебный мякиш. «Это испекла Сидони», — подумала она. На краешке плиты стоял старый голубой эмалированный кофейник. Леа налила себе кофе, вернее напиток, отдаленно его напоминающий. К счастью, молоко немного скрашивало его скверный вкус.
Смакуя первый кусок, девушка подумала: «Это в честь какого же праздника у нас сегодня сдобные булочки?» Ответ она узнала, когда, подняв глаза, увидела на календаре число 11. Одиннадцатое ноября… Сидони по-своему хотела отпраздновать окончание войны 1914 года. С безрадостной улыбкой Леа пожала плечами. Когда-то дождутся они конца этой войны? Она длится уже более двух лет!.. Сегодня, 11 ноября 1942 года, Франция по-прежнему разделена на две части; с каждым днем становится все больше молодых людей, которые отказываются ехать на работы в Германию и прячутся в горах и лесах, объединяясь в группы, которые в ожидании командира живут, пользуясь великодушием местных жителей, а иногда, не гнушаясь грабежами. В своем районе Лоран д’Аржила должен был формировать из них отряды и внедрять их в уже существующую сеть сопротивления. Лоран… Она не виделась с ним с тех пор, как был похоронен отец. Однажды Камилла ездила к нему в Тулузу, оставив Леа буквально больной от ревности. А Тавернье, что стало с ним? Мог бы, по крайней мере, дать о себе знать. Любовник он ей или нет? Из-за него она испытала самый большой в жизни страх — забеременеть. Эта ложная тревога помогла ей лучше понять смятение Франсуазы, которой вскоре предстояло родить. Франсуазы, которая написала ей письмо, умоляя приехать. Замкнувшись в своем горе и ненависти, Леа ничего ей не ответила.
— Камилла, Руфь, Леа, тетя Бернадетта! — громко позвала Лаура, вбегая в кухню.
— Что случилось? — вскочив со своего места, крикнула Леа.
— Лаура, это ты так кричишь? — в свою очередь спросила Руфь, появившись в кухне.
Запыхавшись, младшая сестра Леа никак не могла толком объяснить, что ее взволновало, и только повторяла:
— Вы слышали? Слышали?..
— Что слышали? Говори, — сказала Руфь.
— Боши…
— Что? Что боши? — воскликнула Леа.
— Они захватили свободную зону, — наконец выговорила Лаура.
Леа бессильно опустилась на стул. Стоящая перед ней Камилла прижала к себе ребенка, который, думая, что с ним играют, разразился звонким смехом.
— Мы слышали это по радио, — произнес Файяр.
— Радио Парижа сообщило, что установлен ежедневный оккупационный налог в пятьсот миллионов. Где же взять такие деньги? — добавила его жена.
Со времени последнего приезда Леа в Париж дом сестер де Монплейне сильно изменился. В двух квартирах, выходивших на одну лестничную площадку и соединявшихся общей дверью, раньше кипела жизнь. Сейчас здесь царил холод. Сестры и их служанка жили в четырех комнатах, где они еще могли поддерживать тепло. Вся же квартира Альбертины и три комнаты в глубине коридора были покинуты: мебель под чехлами, заледеневшие камины и запертые наглухо ставни. Сестры сами приняли такое решение. Они окрестили «холодной частью» все, что не могли прогреть, и перестали даже заходить туда.
— Пойми нас, мы не можем оставить ее одну, больную, в этой гостинице. Твоя мать никогда бы нам этого не простила, — сказала Лиза де Монплейне, вытирая глаза влажным платком.
— Бесполезно пытаться что-нибудь изменить, мы выполнили свой родственный и христианский долг, — сухо добавила Альбертина.
Стоя в маленькой гостиной тетушек, Леа с трудом сдерживала гнев.
Полное смятения письмо Альбертины — что было на нее весьма не похоже — заставило Леа первым же поездом отправиться в Париж. В доме на Университетской улице ее с видимым облегчением встретила Эстелла, закутанная в пестрые шали гувернантка и няня сестер де Монплейне. Она бесконечно повторяла, как будто бы хотела убедить саму себя:
— Вот, наконец и вы, мадемуазель Леа, наконец и вы…
— Что происходит, Эстелла? Где тетушки? Они больны?
— Мадемуазель Леа, если бы вы знали…
— Леа, вот, наконец и ты! — воскликнула Лиза, появляясь в меховом манто, накинутом поверх халата.
Немного погодя показалась и Альбертина, за которой следовал мужчина с докторским саквояжем. Она проводила его до двери и сказала:
— До свидания, доктор, до завтра.
