За поворотом был разгромленный в предыдущих атаках русский лагерь. При нем турецкая батарея. Частью исправная – так поспешно бежали турки. Русские артиллеристы с интересом рассматривали стальные крупповские пушки и наводили их в сторону новых турецких батарей, благо боеприпасов в пороховых погребах, в зарядных ящиках и в передках оказалось довольно много. Пока артиллеристы управлялись с трофеями, генерал Столыпин приказал всем ротам разойтись в укрытия и отдохнуть, а сам застыл в шоке. Но не от холода мороз пробрал по коже… Как на картине Верещагина, высился холм из солдатских голов; сверху был воткнут флажок с турецким полумесяцем. Мало того, под колесами пушек, в пустых зарядных ящиках, под обвисшими остовами палаток, в самих ложементах валялись отрубленные руки-ноги, вывороченные штыками кишки, отрезанные носы и уши, молодые солдатские члены, по большей части, наверное, и не знавшие баб…
Орловцы в ужасе выбегали из ложементов, не по-уставному крича:
– Ваше превосходительство!..
– …прикажите атаковать!
– …смерть за смерть!..
Но не осмотревшись, еще не зная, где свои, где чужие, в атаку идти было бессмысленно.
Командир еще не поставленной на передки батареи нашел выход. Его пушкари уже заряжали турецкие пушки турецкими же гранатами и по наитию ставили прицелы на ближайшую батарею.
– Прикажите?..
От волнения командир батареи даже без чина обошелся.
Артиллерийская дуэль – это не пешая беспорядочная атака. Да и видели турки, что делается на брошенной ими батарее. Никакого плана боя у генерала Столыпина в голове еще не было, но он без тени сомнения отдал приказ:
– Всеми орудиями… и трофейными и своими… огонь…
Канонада загремела такая, что вскоре сверху от генерала Скобелева принесся вестовой:
– Генерал благодарит! Но ему сверху виднее – турки скрытно ползут по склону на вас!..
Генерал Столыпин и сам услышал подозрительный камнепад под откосом.
– Ах, скрытно! Ах, ползут!..
Командир своей, уже поставленной в капониры батареи взял под козырек:
– На картечь?..
– На картечь, капитан!
Картечные заряды были уже и у крупповских пушек. Ах, как славно подключились они к пушкам русским!..
Густо всползали турки по откосу. Как тараканы. Но густо и картечь осыпала людской сплошняк…
Он вдруг, когда поезд, дернувшись, остановился на московском перроне, выронил из рук серебряную походную чарку.
– Степан? Кровь! Откуда кровь?..
– Ваше превосходительство, вы поранились…
Старый денщик, побывавший с ним и на Шипке, вытер порезанную губу салфеткой.
Ага, поблазнилось. Генералу – да крови бояться?..
Но он не сделал и трех шагов по перрону, как подскочил московский слуга, протягивая белый лист бумаги:
– Ваше превосходительство! Не велите казнить… кровавая весть!..
Депеша, переданная с питерским курьерским поездом:
МИХАИЛ СМЕРТЕЛЬНО РАНЕН ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ АЛЕКСАНДР.
Ага, у него три сына – Михаил, Петр, Александр…
Что-то стало путаться в не молодой уже голове. Ведь давно знает эти слова: «смертельно ранен». Так обычно писал женам из ставки своего потрепанного корпуса…
Ранен?
Смертельно?..
Боже правый, но ведь нет же сейчас никакой войны!
Что-то происходило в их старинном Середникове, а что – Петр не мог понять. Ну, ладно мать – немолода уже, да и устала таскаться за мужем-генералом по Балканам; истерика, какое-то пугающее наваждение, которое руками прискакавшего из Москвы доктора уложило ее в постель. Дай бог, отлежится. Ну ладно, старикан Апухтин, по дороге в Орел застрял на скрипучих ногах в Середникове – без семьи, без жены, говорят, неизлечимо болен. Тоже отдохнет да поедет дальше. Ладненько с милой… милой, ах, проговорился в глупых мыслях! – совсем наивной Олечкой; после всех этих романсов вдруг расплакалась, да и как не расплакаться, – орловский ловелас, сам того не подозревая, переходил всякие светские границы. Мало ли что взбредет пииту! Добро, друг Чайковский еще не положил на свои гениальные ноты этот городской, надо сказать пошленький, романс, но ведь Апухтин и без Чайковского ударился в мелодекламацию – нечто среднее между трактирным песнопением и старческим нытьем. Ох уж эти незадачливые холостяки! Прогуливаясь в полном одиночестве по аллее – друзья-студиозы отстали, всем желторотым скопом, на нанятой «паре гнедых» ринулись в Москву, видите ли, «в трактир к Шустову!» – ероша сапогом первые опавшие листья кленов, он теперь уже думал о себе самом. Что происходит? Он места себе не находил. Перескакивая с аллеи на аллею и размахивая длинными руками, об острый сук боярышника сильно рассадил ладонь. Кровь и сейчас не утихала в руке… или, может быть, в сердце? Он зажимал рану сорванным лопухом и с удивлением смотрел на свою распоротую ладонь: кровь?.. Что за чепуха! Под этим раздражением каким-то издевательским тоном повторял новый, сентиментальнейший глупейший романс старикана:
Да, васильки, васильки…
Много мелькало их в поле…
Помнишь, до самой реки
Мы их сбирали для Оли.
Она в Середникове, впервые, конечно, с Мишей побывала. Сейчас васильки уже отцвели, а тогда все ржаное поле до спуска к реке синело. Домашний генерал, сопровождая на прогулках и раздумывая о своем помещичьем житье-бытье, по-хозяйски ворчал: «Непорядок это, сорняки. Где василек, там хлеба не жди». Как будто о хлебе насущном были мысли у Михаила. Да хоть и у него самого…
Олечка бросит цветок
В реку, головку наклонит…
«Папа, – кричит, – василек
Мой плывет, не утонет?!»
Может, и рано, хоть и для нареченной, но пока невесты? «Папа́» – «Мама́!»
Я ее на руки брал…
Ну, не он конечно, – Михаил, да так уж Апухтин изобразил. Что поделаешь, рифма «брал – целовал…»
Я ее на руки брал,
В глазки смотрел голубые,
Ножки ее целовал,
Бледные ножки, худые…
Нет, старикан невозможен!
Тогда еще не было этого игривенького романса – то-то бы посмеялся их домашний генерал! Оленька отнюдь не худа, не бледна даже и сейчас, по сентябрю, – чувствуется южный, одесский загар. Да и кто бы рискнул взять ее на руки, еще до свадьбы, даже хоть и жених? Маман выдрала бы сыновьи вихры!
Совсем запутался в своих мыслях Петр, как и в зарослях подпиравшего кленовую аллею боярышника. Оказывается, он давно уже бродил обочь аллеи, сжимая в ладони окровавленный лопух. И вздрогнул от тихого, но явственного распева:
Все васильки, васильки,
Много мелькает их в поле…
Он поспешил на вечерний, солнечный свет.
– Оля, что с вами? Что со стариканом? Что с маман?
Она покусывала своими аккуратненькими зубками сорванную кленовую ветвь и отвечала с той же насмешливой аккуратностью – видимо, сказывалась немецкая кровь:
– Ах, Петр, Петр! Не все сразу. Начнем по порядку. Что с рукой?
– Вот невидаль! О сучок укололся. – Он отбросил скомканный лопух. – Что с вами? Со всеми?
– Со мною? Скучаю. Разве неясно? Старикан? Жалко мне его, очень ведь болен. Доктор, который приезжал к маман, проговорился: к неизлечимому ожирению сердца добавилась еще и водянка, пока малозаметная, но… – Она помолчала, разумница, не желая продолжать дальше. – Теперь о маман. Поймите, Петр. Я еще не совсем вошла в вашу семью, не смею иметь свои суждения… Можно?
– Можно, Оля, конечно, можно, – поторопился он ее успокоить.
– Так вот, Петр, я перепугалась, хоть и скрываю испуг. С ней раньше не бывало такого?
– Нет, Оля. Если она не падала в обморок в болгарских военных лазаретах – чего же ей при таких сыновьях… нет, при такой невестке!..
– Полноте, Петр. Вы меня смущаете… Надо перевязать вам руку, а я не сестра милосердия, как маман… – Она вынула из-за обшлага платок и довольно ловко перетянула ладонь.
– Оля, да с вами хоть на Балканы!
– Перестаньте, Петр. Мне не до шуток. Я хочу понять свой страх… Страх за маман. Это ее внезапное восклицание: «Кровь!.. Кровь!..» Неужели ее так преследует пережитое?
– Видимо, так… – склонил голову Петр, чтобы скрыть свою неуверенность.
Они уже сделали круг по аллеям и возвращались к дому, когда с московской дороги вылетела взмыленная пара. Отец!
Оставив Олю, в нехорошем предчувствии бросился Петр наперерез. Чуть не попал под колеса.
– Папа! Папа?!
Когда лошади, взбивая копытами щебень дороги, наконец-то остановились, генерал упал грудью на кожаный валик ландо и закрыл лицо руками. В их военной семье до слезливых сантиментов не опускались, но Петр невольно положил руку на голову отца, даже не прикрытую фуражкой. Отец плакал…
– Что с вами, папа?!
– Со мной?.. – поднял он голову, и Петр впервые заметил седину на его висках. – Со мной все в порядке. Миша убит.
Этот сухой генеральский рапорт ничего не прояснил.
– Что?! Откуда вы это взяли, папа?..
Домашний генерал смахнул с глаз, с усов и даже с лица слезливую морось и протянул депешу.
Петр глянул на казенный бланк.
