В атриуме монотонно журчит фонтан. Аэций, закинув руки на плечи, большими шагами взрослого мужчины уже в сотый раз меряет пространство между бюстом Гонория Августа и высокой черной урной с красными фигурками остробородых состязающихся бегунов. Из-за красной завесы доносится приглушенный голос отца и еще чей-то незнакомый.
— … и до захода солнца все будет кончено…
— Безумец… безумец…
— Вот так, как я стою тут перед тобою, Гауденций, я стоял в шесть часов перед Саром… Гот рвал на себе волосы, раздирал одежды… «Две тысячи человек, — твердил он, — стоят наготове… только ждут знака… Я ходил, упрашивал, умолял… Напрасно…» Понимаешь, Гауденций, это ли не чудо из чудес?.. Варвар, которого через три-четыре часа ждет меч, не хочет спасать свою жизнь… не хочет помощи от своих соплеменников и соратников, ибо считает, что для блага империи… для блага Рима нельзя идти на междоусобицу… Непонятно…
— Действительно непонятно…
Молчание.
Большие ступни семнадцатилетнего Аэция все быстрее перебирают белые, черные и красные плиты пола.
— А ты что предпримешь, Гауденций?..
Голос отца, то тихий, низкий, то снова высокий, даже до смешного тонкий, то и дело сбивается и срывается.
— Я проклинаю этот день… лучше бы мне пасть со славой под Аквилеей… я не спал всю ночь… Все это так непонятно… так тяжело… слишком тяжело для моих солдатских мозгов… Но уж если такова воля нашего императора…
В атриуме Аэций почти до крови кусает свои толстые, мясистые губы. Широкая ладонь отодвигает пурпурную завесу.
— Отец…
Медленные, неуверенные шаги. Большое, бесформенное мужицкое ухо подвигается к самым губам юнца.
— Отец… что будет со Стилихоном?
Пожатие плеч, беспомощное и такое горестное.
Быстро-быстро катится ручеек шепота:
— Почти до полудня он скрывался в храме… думал, что его спасет священное это место. Приходили к нему друзья, товарищи, подчиненные… Говорили, что не выдадут его… что приговор императора для них ничего не значит, говорили, что если он захочет…
— Дальше я знаю… Ну и что будет?..
Уклончивый взгляд в сторону красной завесы, растянутой сверху над атриумом.
— Понимаю… Стилихон предпочитает лишиться головы, только бы не поднимать междоусобицы… Не хочет такой ценой спасти свою жизнь… Ты бы так же поступил, отец?
Гауденций молчит. Его широкое бородатое лицо расплывается в усмешке.
— Так ведь?.. Я бы тоже так не поступил, отец…
И неожиданный взрыв:
— Но почему же ты, дорогой отец, комес Гауденций, не спасаешь своего друга и покровителя?.. Почему сидишь сложа руки, ожидая рокового мига?.. Прости, отец, можешь меня наказать, но ты должен выслушать, что я тебе скажу… должен: Флавий Стилихон — это последний щит римлян… это единственный наш защитник от готов… и, когда скатится его голова, что будет с нами? С Римом?.. Неужели ты этого не понимаешь, отец?.. И разве ты не обещал под Полленцией умереть вместе с ним?..
Гауденций слушает спокойно. У него нет желания наказывать сына. Наоборот, он треплет его широкой ладонью по плечу. И усмехается этак понимающе.
— Да, да, Аэций… ты говоришь справедливо… Стилихон — мой покровитель, друг… это последний щит Рима… Вот ты говоришь, чтобы я спасал его… А разве его не спасают?.. Спасают, только он сам не хочет… Послушай, сын: кто же те, кто хочет его спасти?.. Соплеменники-варвары, которые хотели бы видеть его сына-варвара на троне римских императоров… А кто мы?.. Римляне, которые не хотят видеть пурпур на плечах варвара… И еще кто?.. Христиане, правоверные, которые не хотят, чтобы возле трона и в армии заправляли язычники и еретики… И поэтому… только поэтому я говорю, да будет священна воля нашего императора… Разве я плачу черной неблагодарностью?.. Нет, я хотел бы, чтобы Стилихон был спасен — не для того, чтобы спасти Рим, — мы сами его отстоим! — но так… из благодарности и дружбы… Но он же не хочет…
Монотонно журчит фонтан.
4
Аэций с трудом удерживается, чтобы не разразиться плачем. Он до боли стискивает зубы, сжимает кулаки и глубоко вонзает ногти в нежную кожу ладоней. Нет, он не смеет плакать — ведь он уже мужчина, а не дитя… Другое дело этот, рядом… сенаторский сынок, у которого слезы так и текут по щекам. Мальчишка еще — шестнадцать лет. Или вон его ровесник справа, весь кулак всадил себе в глаз… Да ведь и есть от чего заплакать, чего бояться, перед чем дрожать… Что с ними будет?.. Что с ними будет?..
И Аэций вот-вот готов поддаться волне рыданий, сдавливающих горло, но неожиданно трезвеет. Ведь он же римлянин, сын прославленного военачальника и находится здесь потому, что род его признан достойным, чтобы таким вот образом послужить Риму. Нет, не увидит король варваров слез сына Гауденция.
А король варваров как будто нарочно старается выжать слезы из глаз широкоплечего юнца с низким лбом и мрачным взглядом исподлобья. Он оглядывает его с головы до ног, как коня, которого собирается купить… сверлит холодным, проницательным, слегка издевательским взглядом удивительно светлых голубых глаз. И ближайший королевский наперсник, муж его сестры, красавец Атаульф, проницательно и с нескрываемым любопытством — любопытством дикаря! — разглядывает молодых римских юнцов, отпрысков лучших родов столицы. Впрочем, и остальное тоже — вожди и воины, все голубоглазые, одетые в шкуры, ужасно пахнущие, усатые, белесые или рыжие…
Рыжие — огненноволосые! Назойливо подкатывает под череп, под пересохший язык, под горло и без того уже перехваченное рыданием, неожиданно воскресшее воспоминание детства: северный берег Дануба… на севере огненноволосые великаны, питающиеся мозгом и красной кровью римских детей!..
Но сам король варваров скорее белесый, чем огненноволосый, а по стоящим на деревянном столе блюдам и кувшинам можно понять, что красное вино и жирную свинину он предпочитает детским мозгам и крови.
Слава Христу! Леденящий взгляд голубых глаз соскальзывает с лица Аэция и обращается, уже стократ холоднее, стократ язвительнее и безжалостнее, на белые, как их тоги, лица сиятельных сановников и сенаторов.
— Я пришел, чтобы отомстить за подлое и коварное убийство Стилихона, единственного, кто был достоин быть моим врагом… — говорит король, уже не смешно, пожалуй, даже необычно, безжалостно коверкая язык римлян. — Пока что я отсылаю вас, просто из расположения к вашему племени… Заложники, — тут он опять метнул взгляд на Аэция и других юнцов, — этих мне достаточно. Но дайте мне еще…
Он задумывается на минуту, подняв к небу холодный взгляд светлых глаз. Аэций слышит, как под белыми тогами колотятся тревожно сердца сенаторов.
— Дайте мне… немного… золота — пятьдесят сотен фунтов…
Он загибает мизинец.
— Серебра — триста сотен фунтов… Одежд, вот таких, — он кладет палец на грудь префекта Иоанна, друга Гауденция, — сорок сотен… и красного сукна, такого, что сам император носит, — тридцать сотен…
Он смотрит на свои пальцы: четыре загнуты, только толстый, короткий большой палец еще покачивается возле груди Иоанна.
— И дайте еще перцу тридцать сотен фунтов, и тогда будет довольно, — заключает он, взмахнув уже стиснутым кулаком.
Молодой Геркулан Басс, у которого не только щеки, но и губы побелели, как тога, умоляюще смотрит на Иоанна. Префект трясущейся ладонью осеняет себя крестом и сдавленным, чуть слышным голосом произносит:
— А нам? Что ты нам оставляешь, благородный король?..
Над холодными светлыми глазами высоко поднимаются мохнатые брови. Мощные руки застыли, скрестившись на груди. Толстая нижняя губа презрительно оттопырилась, выражая удивление.
— Вам?.. — цедит сквозь ослепительно-белые зубы король вестготов Аларих. — Вам остается ваша жизнь… Мне она ни к чему…
5
Приятная тень, которую отбрасывают массивные колонны храма Венеры Эринийской, угрожающе с каждым мигом сокращается, жадно высасываемая безжалостным зноем италийского полудня. Аэций снимает с головы полотняный пилеол и великодушно отдает его златоволосому стражнику, для которого южное солнце — невыносимая мука. Уже четвертый день пошел с той минуты, как под напором мускулистых варварских плеч с грохотом рухнули Саларийские ворота, а прямая, как стрела, Саларийская дорога скорбно застонала, вторя гулу тысяч мускулистых варварских ног… Уже четвертый день мощный огненный столб, знак разрушений, вздымается над великолепными садами Салюстия, гоня клубы дыма далеко за Альта Семита; а теперь вот пламя вдруг взвилось над садами Валериев, из-под фронтона Венеры Эринийской его отлично видно.
Четвертый день царят вестготы в Вечном городе — и ничего не произошло. Ни один гений — покровитель Рима не сошел с небес с огненным мечом отмщения, ни одна молния божия не поразила дерзкой головы Алариха Балта. Море не захлестнуло в ярости тинистой гавани Рима Остии, не обрушилось потопом на оскверненный город, даже Тибр не потек вспять и не вышел из берегов, чтобы в чудотворно разлившихся вспененных водах своих утопить пришельцев-святотатцев. Так же, как прежде, беззаботно качались на ветру устремленные в небо вершины стройных кипарисов, так же весело журчала вода в фонтанах — одни только люди четвертый день смотрели на все это полными ужаса и страха, безумными глазами, не в силах уверовать, что все это творится на самом деле, а не в кошмарном сне.
