Гость, покопавшись в мешке, достал зеркальце. Якут взял круглое стекло и увидел себя, потом гостя, потом пляшущий огонь в очаге. Он в восторге захлопал руками по коленкам: круглое стекло могло показывать душу якута, душу огня, душу гостя. У якута приятно кружилась голова от огненной воды, и он был счастлив.
Потом гость доставал и показывал стеклянные бусы, красные красивые ленты, ножи, которые могут складываться напополам. Якут перебирал вещи, прищелкивал языком и хвалил. Ему очень хотелось иметь их у себя. Он сбегал в лабаз и принес связки серебрящихся темных шкурок. Они мягко искрились перед огнем.
Глаза гостя тоже заискрились. Но он равнодушно пощупал шкурки, вернул их якуту. Потом стал прятать вещи в мешок.
Якут чуть не заплакал, когда в мешке исчезло и зеркало.
— Погоди, погоди, друг, — и начал бросать гостю на колени одну связку за другой.
Гость вздохнул, подумал и начал доставать вещи обратно. Скоро шкурки были в мешке гостя, а перед якутом лежала горка безделушек. Сам он смотрелся в зеркало и смеялся. Гость показал на белую шкурку, но якут замотал головой. Нет, ее он не сменяет ни за что. В ней заключен добрый дух, который приносит удачу. И он нежно погладил белоснежный мех.
К этой маленькой шкурке тянулись все его надежды, его мечта купить ружье и много оленей. Нет, он с ней никогда не расстанется. Она приносит счастье старому якуту.
Гость налил еще огненной воды, У якута уже заплетался язык. Он покачивался, щурил раскосые глаза и твердил о том, как шли с неба соболя. Потом он запел, глядя на огонь: он знал, что в огне сидит добрый дух, который несет тепло и свет.
Долго пел якут, пока не свалился на бок и не уснул.
Когда он открыл глаза, в слюдяное оконце пробивался свет. Очаг потух, и в дыру в крыше падали снежинки. У якута трещала голова, словно что-то распирало ее изнутри. Он сел и силился понять, где он и что с ним. На земляном полу валялись ленты, бусы, раздавленное волшебное стекло. Якут вспомнил, как швырял на колени гостю связки шкурок, а у того горел в глазах кровавый отблеск.
Якут испуганно оглянулся: холодок прошел от горла к сердцу, и оно, вздрогнув, застучало громко и часто. Белого соболя на стене не было. Удивленный «бог Никола» на дощечке разводил руками.
Якут схватился за голову и сжал ее ладонями изо всех сил. У него затряслась бороденка и на щеку выкатилась слеза. Ему представилось, как краснолицый гость в огромном тулупе хохочет и мнет живого белого соболя. А тот скалится и не может выскользнуть из цепких пальцев.
Вскочил старый якут и, откинув полог чума, выбежал. Две пушистые серые лайки запрыгали вокруг, виляли хвостами. От чума, свернув на реку, шел след оленьей упряжки.
Лес был белым и тихим. Пушистые снежинки осторожно опускались на непокрытую голову якута.
Якут побежал по следу упряжки. Проваливался глубоко в снег, падал и снова поднимался. Он задыхался. Сердце колотилось гулко и отчаянно, и этот стук отдавался в висках.
Впереди якута мчались лайки. Они то скрывались в снежной пелене, то возвращались назад и нетерпеливо повизгивали.
А якут уже еле брел, наклонившись телом вперед и цепляясь за снег. Только чуть запорошенный след упряжки был перед глазами.
Над лесом кружились легкие осторожные снежинки.
В чуме старого якута валялось на полу раздавленное круглое зеркальце, на него таращил глаза белобородый старик с иконы…
А по таежным селениям и стойбищам на лошадях, на оленьих упряжках, на собаках ехала, мчалась, шагала Нажива, неся с собой горе и голод. Сотни, тысячи соболиных шкурок валились и валились в ее бездонный мешок. А она требовала: «Мало, мало, мало!»
Охотники, подчиняясь ее воле, снова и снова уходили за дорогим зверьком.
Оскудели безбрежные русские леса соболем. Его преследовали и уничтожали без жалости, без раздумий. В шестнадцатом веке только из части покоренной Сибири вывозили по двести тысяч шкурок в год. В девятнадцатом вся Сибирь смогла поставлять только сто тысяч. А в начале нашего века добыча его сократилась до тридцати тысяч. Редкостью стал он на Урале, в Якутии, на Алтае. Только в самых глухих и дальних таежных уголках еще хоронился зверек.
Почти исчез в забайкальских лесах самый дорогой баргузинский соболь, шкурка которого — темная и пышная — ценилась особо.
Беда грозит таежному зверьку — быть совершенно истребленным.
Пройдет немного лет, и его не станет совсем. И невозможно оградить его от гибели, если не обрубить загребущие лапы Наживе.
…Вот что мог бы рассказать Дикарь об истории своего рода, если бы мог это сделать.
Так думал Костя.
— Между прочим, — сказал он жандарму, — даже история этого зверька приводит к мысли о необходимости революции.
Жандарм недоверчиво посмотрел на лес, на Костю и сердито задергал усами.
Поселился Дикарь на склоне двугорбой горы. Здесь стоял лохматый кедрач. Он был настолько густ, что подгнившие великаны не могли упасть и умирали стоя, опершись обломанными сучьями на плечи соседей. Когда налетал ветер, они скрипели, словно жалуясь на старость.
Внизу под густой хвоей было сыро и сумрачно даже в солнечный день. Сквозь обомшелые трухлявые колодины пробивалась молодая поросль. Дикарю понравились эти дебри. Выше в гору кедрач редел, на пустырях выпирали из земли тяжелыми лбами серые каменные глыбы, потрескавшиеся, заросшие ржавой травой и мхом. И в густых зарослях, и в расщелинах скал соболь всегда мог укрыться от любого недруга.
На склоне, из-под одного и того же камня начинались две речушки, бежавшие в разные стороны. Они возникали из чистых и всегда бормочущих родников. Светлые струйки то прятались в мох, то катились по каменистой ложбинке, подтачивая толстые уродливые корни лохматых великанов. И вдруг, словно вырвавшись из плена, они торопливо сбегали в крутые овраги и там текли уже спокойней, скрытые пахучими влажными листьями смородины и папоротника.
В ельнике у оврагов держались пугливые рябчики, дальше, где начинался молодой березняк, хоронились глухариные выводки. Не было недостатка и в белке. К зиме нальется душистым соком смородина, вспыхнут ярким румянцем рябины и свесят тяжелые гроздья, потемнеют орехи в кедровых шишках. Чем не житье соболю!
Однако Дикарь чувствовал беспокойство. Он без труда мог добыть себе пищу и был сыт. Но какая-то непонятная сила гнала его из гнезда, и он рыскал по тайге ночи и дни. Стал раздражителен и зол. Иногда уходил от своей горы на полсотни верст. Он не знал, что ищет, зачем с отчаянным упрямством мечется по тайге.
Увидев однажды филина, сидевшего у ствола березы, он не юркнул, как обычно, в заросли. Шерсть вздыбилась на загривке, в черных глазках сверкнул злой огонек. У филина были острые длинные когти. Соболь боялся когтей бесшумной ночной птицы. Но сейчас был день, и Дикарь был зол. Он прыгнул на березу, филин закрутил головой и смотрел по сторонам невидящими зелеными глазами. Вдруг птица распластала широкие мягкие крылья. Соболь рванулся ей на спину. Филин опрокинулся и неловко упал в траву. Птица скрипела клювом, когти ее судорожно сжались и стали медленно разжиматься. Дикарь, урча, сдавил ей горло.
Соболь ушел, не взглянув на свою жертву. Жадно ловил он запахи земли и леса, слушал тихие шорохи тайги.
Над тайгой пламенел июль. Ласковый июль с долгими и грустными закатами, светлыми звездными ночами и седыми росами перед зарей. Лес был настоен густым ароматом хвои, буйного разнотравья и цветов.
Июль — месяц соболиных свадеб. Томимый неясной тоской одиночества, Дикарь искал себе подругу.
Однажды дрогнули его чуткие ноздри — и зверек замер, охваченный неясным трепетом. Он чуял след соболюшки.
Тайга дремала, облитая бледным светом луны.
Дикарь, невидимый и неслышный, бежал по следу соболюшки. То исчезал во мраке под навесом тяжелой хвои, то мелькал в лунном островке, и темная шкурка вспыхивала серебром.
Рядом со следом соболюшки возник другой след, след чужого соболя. Дикарь зло скребнул по траве лапами. Глухая ярость закипела в нем.
Дикарь настиг их на узкой поляне над оврагом. Соболюшки не было видно, а чужой соболь носился вверх и вниз по стволу ели. Он был меньше Дикаря, у него был светлый бурый мех с темной полоской на спине.
Дикарь заурчал. Соперник замер, выгнулся и припал к земле.
Две юркие тени метнулись навстречу друг другу и свились в клубок. Дикарь с маху опрокинул соперника, рвал, кусал, царапал. Тот впился ему в заднюю лапу. Дикарь взвыл от боли и злости. Он дергался, волочил соперника по земле, но тот не разжимал зубов. Дикарь, извернувшись, укусил его в нос. Тот фыркнул и отскочил. Попятился и вдруг исчез в траве.
Дикарь не стал его преследовать, не стал и зализывать раны, побежал к соболюшке, притаившейся в зарослях.
