Старшая дама, которую звали, как я после узнал, миссис Бернард, с отменной вежливостью заметила, что я, кажется, изрядно утомился и что она сочтет честью для себя, если я соглашусь выпить с ними чашку чаю. Ее юная спутница скромно молчала, словно считая себя не вправе принять участие в разговоре.
Я сел за стол, и беседа постепенно перешла от общих фраз к частностям. Причиной тому явилось мое нескрываемое любопытство, вызванное неожиданностью встречи с такими блестящими особами в столь жалкой обители.
Миссис Бернард явно предпочитала, чтобы то немногое, что, по ее разумению, мне следовало знать, я услышал из ее собственных уст, а не от хозяйки коттеджа. Она довела до моего сведения, что много лет назад на нее была возложена ответственность за воспитание юной леди; что некие семейные разногласия, о природе коих она не пожелала сообщить, ошибочно заключив, что это не имеет для меня значения, вынудили их искать уединенного пристанища до той поры, пока не пройдет гроза. Она, мол, хорошо представляла себе опасности столь дальнего путешествия, однако настоятельная необходимость пересилила страх. Она также добавила – с благоразумной скромностью, – что наша нечаянная встреча не должна помешать им оставаться инкогнито или воспрепятствовать их последующему возвращению к родным пенатам.
Пока миссис Бернард излагала их историю, я молча слушал, всецело поглощенный совершенно новыми для меня ощущениями. Какой несчастный может быть настолько обездолен, что судьба ни разу не послала ему любовь? Всякий, кто хоть однажды платил дань этой человечнейшей из страстей, легко представит себе, до какой степени я был поражен и взволнован услышанным. Я находился целиком во власти инстинктов, кои в грубой форме заложены в нас природой и которые одна лишь любовь способна отшлифовать и облагородить.
Мои сбивчивые реплики, хотя и не могли дать ясного представления о происхождении моем и воспитании, все-таки были исполнены пафоса; то было красноречие не языка, но сердца. Обуревавшие меня чувства сделали речь мою скорее беспорядочной, нежели неубедительной. Язык мой адресовался к миссис Бернард, зато глаза неотрывно следовали за очаровательной девушкой, до сих пор так и не отважившейся взглянуть мне в лицо, как ни старался я привлечь ее внимание.
Я оставался с ними так долго, как только позволяли приличия и учтивость, подсказанная тем скудным знанием этикета, которым я располагал, да еще боязнь показаться назойливым. За все это время Лидия, или мисс Лидия, ибо так звали это прелестное создание, ограничилась несколькими односложными ответами, произнесенными столь нежным голосом и с такой скромной грацией, что все струны сердца моего трепетали от восторга. Я сам не мог понять, чего мне больше хочется: обратиться целиком в зрение, чтобы лицезреть ее волшебную красоту, либо в слух, дабы упиваться музыкой ее голоса.
Вынужденный совершить насилие над своими чувствами, я принял наконец решение покинуть сей гостеприимный кров, но не раньше чем добился от миссис Бернард разрешения (в коем вежливость помешала ей отказать мне и которым я пообещал не злоупотреблять) время от времени навещать их, пока они будут скрываться в этом благословенном краю. А поскольку, как я успел заметить, в доме не было ни души, кроме хозяйки и двух ее постоялиц, я счел себя вправе ненавязчиво предложить, чтобы мальчик, внук пожилой женщины, поступил в их распоряжение и таким образом мог бы оказать им любую услугу, какая может понадобиться. Не стану отрицать, что я сделал это не без умысла, рассчитывая узнавать от маленького лазутчика обо всем, что будет происходить в доме во время моего отсутствия: для такой услуги он оказался предназначенным самой природой, потому что был наделен довольно заурядной внешностью, что в тот момент посчитал я поистине бесценным обстоятельством, ибо, невзирая на простоватый вид, он был достаточно смышлен, чтобы я обрел в его лице надежного стража и соглядатая.
Не успел я проехать и полпути по дорожке, ведущей от коттеджа, как горькие сожаления об оставленном позади побудили меня остановить лошадь и оглянуться. Вот когда я постиг волшебную магию любви! Отныне я видел решительно все в новом свете. Убогий деревенский домик разросся в моем восприятии до настоящего дворца с башенками, колоннадами, фонтанами, чугунными воротами и цветущими садами – все, все вместило в себя неуемное воображение, наделенное чудесной способностью превращать реальные предметы в то, что больше соответствует возвышенности наших чувств. В тот миг я с презрительным равнодушием отвернулся бы от рая на небе или на земле, не освещенного присутствием властительницы моих дум.
Встреча с Лидией произвела во всем моем существе разительную перемену. Все жгучие желания, которые я до сих пор ощущал с пронзительной остротой, были довольно беспредметны и обусловлены велениями осознающей себя плоти. Но эта новая страсть казалась совершенно особенной, почти безгрешной, граничащей с целомудрием. Она таила в себе столько добродетели, что у меня не было причин стыдиться и гнать ее от себя. Былая моя неотесанность, почти дикость, уступила место кротости и неуверенности в себе. Всем моим существом овладело неизведанное томление, и я впервые явственно ощутил, что у меня есть сердце, – это возвысило меня в собственных глазах, и я уверовал, что мое счастье зависит от того, смогу ли я вызвать ответную нежность в обворожительной виновнице этой метаморфозы.
Должен признаться, от природы мне не свойственно предаваться рефлексии. По-моему, слишком подробные описания и рассуждения служат, как правило, для того, чтобы читатель, не дай Бог, не прошел мимо выводов, кои сам автор почитает исключительно важными. На деле, однако, они лишь мешают прийти к верному умозаключению, тогда как факты, и только они, неукоснительно подводят нас к постижению истины.
Добавлю, что не зря, видно, люди с острым умом и тонким вкусом презирают литераторов за неестественные описания любовной горячки. Тщетно пытаются эти бумагомаратели раздразнить воображение картинами, не идущими от сердца. Тот, кто сам испытывал лихорадку страсти, с досадой отмечает, что, впадая в грех преувеличения, авторы лишь приуменьшают силу эмоций. Их жалкая стряпня из воображаемых красот и невероятных катаклизмов насквозь является подделкой. Одна только правда, во всех ее ипостасях, способна вызвать живой интерес, ибо искреннее, неподдельное чувство прекраснее всех искусственных цветов на земле.
С вашего позволения, не стану извиняться за это лирическое отступление, тем самым лишь затягивая его. Лучшее, что можно сделать, это пореже прибегать к ним в будущем. Теперь же я возвращаюсь к прерванному повествованию.
По приезде домой мне не составило труда объяснить тетушке причину того, что я оставил мальчика с его бабушкой. Гораздо труднее – принимая во внимание мой возраст и отсутствие опыта – оказалось скрыть перемену в моем настроении и манере себя вести – она так и прорывалась наружу в каждом взгляде и жесте. Тетушку поразила моя большая, чем обычно, кротость. Не зная причины, она никак не могла найти объяснения этой радующей ее перемене. За ужином я изо всех сил притворялся веселым, хотя это ни в коей мере не соответствовало тому, что было у меня на сердце, потому что рождение любви чаще всего неотделимо от грусти; но я прилагал бешеные усилия, дабы изгнать тревогу и всей душой отдаться радости по поводу своего недавнего приключения.
На другой день с первыми лучами солнца я был уже на ногах, сгорая от нетерпения повторить визит в коттедж. Однако, сознавая неприличие слишком частых встреч без уважительной причины, я вроде бы мудро постановил не допускать ни малейшей двусмысленности в наших отношениях – в первую очередь отказавшись от всякой секретности, а посему приказал слугам отнести старушке в качестве гостинца все, что только пришло мне в голову: чай, кофе, фрукты и прочие лакомства из тех, что довольно редко встречались в этой местности, зато не переводились на столе у тетушки. Как я теперь понимаю, хуже всего было то, что ей тотчас донесли, будто я поселил в домике на опушке девицу легкого поведения для телесных услад. Будучи оскорблен подобным наветом, я предпочел не разубеждать ее, рассудив, что это все-таки лучше, чем если бы она отнеслась к этому происшествию как к чему-то серьезному. Однажды она отважилась с плохо скрываемым неодобрением коснуться этой темы, но я ответил ей так холодно и так высокомерно, что она быстро капитулировала и более не позволяла себе подобные выходки – возможно, утешаясь тем, что я, по крайней мере, не завел шашни с горничными. Должен признаться, одну из них я, невзирая на тетушкины предосторожности, едва не вовлек в преступную связь, но полностью охладел к ней после того, как случай послал мне эту новую страсть, отныне занимавшую все мои мысли.
В десять часов утра, когда, по моим предположениям, обожаемая Лидия должна была сесть завтракать, я отправился в коттедж на своей "колеснице", одетый со всевозможным тщанием, в пышном наряде, с завитыми и аккуратно уложенными волосами – не из тщеславия, а единственно желая произвести благоприятное впечатление. Экипированный таким образом, я вышел из кареты у начала дорожки, ведущей к коттеджу, и, войдя в дом, был немедленно допущен пред светлые очи. Дамы только что приступили к чаепитию.
