Низкий, ласковый голос Архиппы успокаивал. Афинянка, она ради него, не задумываясь, готова была покинуть Афины!
– Конечно, остракизм – это не суд над преступником. Просто мешает человек, так пусть уйдет куда-нибудь на время. Но если бы только эта беда. Меня заставят покинуть Афины, и погибнет дело, которое необходимо сделать, потому что от этого зависит судьба нашей родины. Сегодня я почти убедил Собрание, что нам надо строить корабли. И убедил бы, если бы не Аристид.
– И вы опять бранились?
– Мы спорили. Но я чувствую, что наши споры надоели афинянам.
– О Гера! – молитвенно прошептала Архиппа. – Сохрани мне Фемистокла! И сохрани его Афинам!
В окошечко под потолком голубым глазом смотрел рассвет.
Случилось так, как предвидел Фемистокл.
Правители Афин, утомленные раздорами Фемистокла и Аристида, решили, что одного из них необходимо удалить на какое-то время из города. Обычно удаляли на десять лет.
Был назначен суд остракизма. Афинские граждане писали на глиняных черепках – остраконах – имя человека, которого желали удалить из города, и складывали их в пританее.[7] Черепки определили судьбу этих людей. Уйти из города пришлось Аристиду.
Аристид покорился. Выйдя за городские ворота, он поднял руки к небу и сказал, обращаясь к богам:
– Пусть никогда не придет для афинян тяжелый час, который заставил бы их вспомнить об Аристиде!
Аристид ушел из города. Больше никто не мешал Фемистоклу, и Собрание приняло его предложение отдать лаврийское серебро на постройку флота. И вскоре на верфи в Фалерской гавани застучали топоры. Постепенно, один за другим, спускались с берега на голубую воду бухты афинские боевые корабли. Не прошло и трех лет, а в Фалерской гавани уже больше ста кораблей стояло на якорях.
Все чаще стали доходить слухи, что персидский царь снова собирает войско, чтобы идти на Элладу. Сначала эти слухи были смутными. Потом вместе с торговыми кораблями в Элладу являлись люди из Византия и с островов, лежащих у азиатского берега, и рассказывали, что персидские войска стекаются к Геллеспонту, а на перешейке у горы Акте[8] идут какие-то земляные работы…
Но вот наступил черный день, когда в Элладе появились персидские глашатаи. Они входили в эллинские города и требовали «землю и воду» – покорности царю Ксерксу. Страх пошел по Элладе. Одно за другим покорялись персидскому царю маленькие бессильные государства – фессалийцы, локры, фивяне, беотийцы…
Ни в Афины, ни в Спарту персидские глашатаи не пришли. Еще в 490 году до н. э. царь Дарий, сын Гистаспа, присылал к ним глашатаев. Но спартанцы ответили тем, что бросили их в колодец и сказали: «Пусть они сами возьмут там и землю и воду». Афиняне же сбросили их в пропасть. А Фемистокл, который тогда был архонтом, предложил убить также и переводчиков, которые осмелились перевести требования персов на эллинский язык. И переводчиков убили.
Теперь всем и в Спарте и в Афинах было ясно, что их городам пощады не будет. Будет война. Будет битва не на жизнь, а на смерть.
– Видишь, Архиппа, для чего я строил корабли? – сказал Фемистокл, торопливо собираясь на Пникс, на Народное собрание. – Вот теперь афиняне еще раз поймут, как я был предусмотрителен!
Архиппа умоляюще сложила руки:
– Фемистокл, во имя Геры, забудь, что ты их построил! Люди не любят, когда им напоминают, что кто-то был дальновиднее и умнее, чем они!
Последние ее слова настигли Фемистокла уже за калиткой.
Солнце только что поднялось над горами, оно, словно улыбаясь, тихо катилось на своей золотой колеснице по голубому простору небесных полей. Серебристые оливы на склонах гор, красная черепица крыш, узкие, кривые улицы древнего города – все полнилось светом и радостью наступающего дня.
«Почему так равнодушна природа, которая нас окружает? – подумалось Фемистоклу. – Все – как в самые лучшие дни. Я вижу, горе человеческое никого не омрачает – ни солнце, ни рощу, ни птиц, – никого, кроме самого человека!»
Фемистокл торопился. Сегодня придут послы из Дельф. Афиняне, как всегда во времена народных бедствий, отправили послов в Дельфийское святилище узнать волю светлого бога. Предстоят тяжелые испытания. Чем кончатся они? И что надо делать афинянам, чтобы спасти свою страну, свой народ?
Священные послы вернулись. Сегодня они объявят то, что изрекло им божество.
Улицы, несмотря на ранний час, были полны народу. Все спешили на Пникс. Люди шли озабоченные, встревоженные, изредка обмениваясь короткими фразами, и все лишь об одном: что-то принесли им из Дельф?
На перекрестке, где свежо и прохладно шумел фонтан и у водоема с большими сосудами для воды толпились рабы, Фемистокла встретил Эпикрат. Фемистокл заметил, что рыжая, как золото, борода его друга, обычно тщательно завитая, сегодня гладко и скромно причесана, и, может быть, поэтому его лицо выглядело старше и строже.
До самого холма они молча шли рядом. И, уже поднимаясь на Пникс, Фемистокл спросил:
– По-прежнему ли ты, Эпикрат, согласен со мной, что мы должны сосредоточить наши военные силы на кораблях?
– Я убежден, что только морской бой может спасти нас, – ответил Эпикрат, – и я, и все, кто с нами, поддержим тебя, Фемистокл.
– Видишь, как я был прав, когда настоял на своем и заставил афинян строить корабли!
– Тише, Фемистокл. Ради богов, не хвастайся!
– Но я говорю только правду, Эпикрат! Когда же это я так сильно хвастался?
– Ты хвастался всегда, Фемистокл. Ты поставил на празднествах в Олимпии самую роскошную палатку, совсем тебе не по средствам, лишь бы показаться богаче всех богатых. Ну, не хвастун ли? А разве не зазывал ты к себе в дом кифариста лишь для того, чтобы люди приходили к тебе слушать музыку? Ну, не хвастун ли? А когда ты, будучи хорегом в Олимпии, одержал победу, разве не поставил ты стелу со своим именем? И опять же хвастун. Ты великого ума человек, Фемистокл, ты человек большого государственного ума, – не унижай себя, стараясь себя возвеличить!
Священные послы явились на Пникс грустные и смущенные, и все поняли, что ответ бога неблагоприятен.
Старший посол стоял перед Собранием, потупив лысеющую голову.
– Мы совершили все обряды, принесли все жертвы. Мы купили самого упитанного быка, украсили его зеленью… Сделали все, чтобы жертва наша была угодна богу. И вот какое предсказание изрекла нам пифия!
Он раскрыл дощечку, покрытую воском, на которой было написано изречение. Голос его был глух от волнения, когда он начал читать оракул, но Собрание затихло, и каждое слово его было отчетливо слышно:
Что ж вы сидите, глупцы? Бегите к земному пределу,
Домы покинув и главы высокие круглого града.
Не устоит ни глава, ни тело пред гибелью страшной,
И ни стопа, и ни длань, и ничто иное средь града
Не уцелеет…[9]
Тяжелый вздох прошел по Собранию. Фемистокл с сомнением покачал головой, между бровями прорезались две глубокие гневные морщины – пифия убивает мужество народа! Зачем?
– Мы не хотели вернуться с таким тяжелым изречением, – продолжал посол, – сели у храма и заплакали. Нас увидел Тимон, сын Андробула. Это очень уважаемый человек в Дельфах. Он подошел и сказал нам: «Возьмите оливковые ветви и войдите еще раз в святилище, может, боги смилостивятся над вами, афиняне…»
– Вы вошли? – послышались со всех сторон нетерпеливые голоса. – Было другое изречение?
– Было. Вот оно.
Посол раскрыл другую табличку:
Гнев Олимпийца смягчить не в силах Афина Паллада,
Как ни склоняй она Зевса – мольбами иль хитрым советом.
Все ж изреку тебе вновь адамантовой крепости слово:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь деревянные стены, дает Зевс Тритогенее[10]
Несокрушимо стоять во спасенье тебе и потомкам.
Конных спокойно не жди ты полков или рати пехотной
Мощно от суши грядущей, но, тыл обращая,
Все ж отступай: ведь время придет и померишься силой!
Остров божественный, о Саламин, сыновей своих жен ты погубишь
В пору ль посева Деметры даров, порою ли знойною жатвы.[11]
– Нам показалось, что это изречение более милосердно, – нерешительно закончил посол свою речь и сложил табличку.
Собрание мрачно молчало, стараясь разобраться в оракуле. Но что бог приказывает отступать и покидать свою землю – это было ясно всем.
– Кто изрекал оракул? – спросил Фемистокл. – Как зовут пифию?
– Это была Аристоника.
«Аристоника! – гневно повторил про себя Фемистокл. – Не бога совет она давала, а совет жрецов, продавшихся персам. Недаром же Дарий не разорил святилища и не разграбил их сокровищ. Я давно подозревал это!»
