Ознакомительная версия.
И вот теперь он стоял перед избирательной комиссией, чтобы совершить последнее в жизни дело – поставить свой крест под тем, за что боролся.
– В выборах участвуют только лица, имеющие гражданство, – ответил председатель комиссии, – А вы не являетесь гражданином Соединенных Штатов Америки.
– Но я – Пейн! Том Пейн!
– Здесь вы никто, – был ответ.
И все покатились со смеху. Этот старикашка мог иметь всё, но не позаботился о малом.
Он еще пробовал возмущаться, что-то доказывать… Но потом махнул рукой и поплелся прочь – сутулый и нелепый, негражданин Пейн – никто среди славных граждан Нью-Рошеля.
В 1932 году Эрнст Рем, руководитель штурмовых отрядов, был еще для партии человеком незаменимым. Но его репутация отвязного гомосексуалиста, – что было делать с ней?! «Делайте что хотите, – заявил Гитлер своему окружению. – Через месяц у меня встреча с военным министром. К этому времени грязного белья не отстирать, но можно составить духи покрепче! Чтобы хоть пресса перестала воротить от Эрнста нос!»
«Духи покрепче» взялся составить Гиммлер. В его понимании перешибить зловоние порока могла бы, например, жалость, сочувствие к носителю этого порока со стороны неискушенного обывателя.
21 октября 1932 года посетители маленького кафе «Метрополис» в восточном пригороде Берлина напоминали участников детской игры «замри» и только дико вращали глазами на двухметровых парней в черном, тускло глядящих поверх голов. Если кто-то делал попытку подняться, его тотчас швыряли на место. «Метрополис» посещали в основном молодые актеры и безработные леваки, недавно объединившиеся в маленькую партию, которая и проводила тут свои бестолковые и сумбурные заседания. Гиммлер и выбрал ее за случайный состав, идейный разброд, а главное – за удаленность от центра и безответность этих несчастных, на которых можно свалить что угодно: едва ли полиция станет разбираться с ними всерьез.
Через десять минут после появления эсэсовцев в кафе вломились другие персонажи. Их коричневые рубашки были хорошо известны берлинцам; многим были знакомы и их дубинки, которыми те принялись молотить по столам, спинкам стульев и стенам, словно подстегнув действие пьесы абсурда; раздался женский визг, звон посуды; все пришло в хаотическое движение, из которого под шумок выдернули троих и утащили в подсобку, где дожидался Гиммлер. Он тут же вышел, прошел в зал и отдал приказ. Все стихло. Коричневые убрались, а черные начали наводить порядок: поднимали стулья, сгребали осколки. Гиммлер принес извинения посетителям, объяснив, что они только что сделались свидетелями ареста опасных заговорщиков, покушавшихся на жизнь начальника штаба СА, героя войны, полковника Эрнста Рема.
Потом Гиммлер вернулся к арестованным. Трое безработных – двое молодых и один пожилой вели себя спокойно, уверенные, что произошла ошибка.
– Нас с кем-то спутали, – сказал пожилой Гиммлеру. – Вы ищите, кого вам нужно, а мы ни при чем.
– Разберемся, – доброжелательно кивнул Гиммлер.
«Заговорщиков» вывели из кафе к машинам. Дальше «сценарий» предполагался такой: всех троих отвезут в штаб СА и станут допрашивать. Опытные адвокаты, которых предложат арестованным, напустят туману, прижмут клиентов к стене, затем предложат деньги. Утром трое (и одного достаточно) заявят в полицию об участии в заговоре с целью покушения. Нацистская пресса поднимет шум. И дело будет сделано – каждый получит свое: «жертва» Рем – сочувствие, «злоумышленники» – год условно и кругленькие суммы, а Гиммлер – благодарность от фюрера.
Но тут произошло неожиданное. Один из «заговорщиков», самый молодой, когда его подвели к машине, внезапно вильнул, как заяц, в сторону и бросился бежать. Штурмовик из уличного оцепления, шутя, сделал ему подножку, и парень покатился по мостовой. В том месте, где он упал, большой камень оказался весь залит кровью. Брызги крови и мозга попали на знамя СС и на мундир Гиммлера. Когда мальчишку подняли и встряхнули, изо рта у него хлынула кровь; он перестал дышать.
Гиммлер почистил платком китель, велел свернуть знамя и всем уезжать. В штабе он прошел к себе кабинет и вызвал самого сообразительного из адъютантов Карла Вольфа.
– Отыщите семью мальчишки и заплатите им за молчание. Потом переправьте через границу, – приказал Гиммлер.
– А если они откажутся? – спросил Вольф.
– Тогда без денег и еще дальше, – бросил Гиммлер. – И знамя… знамя отстирать! На нем кровь героев, а не всяких там!
Вольф вышел. Первое поручение он выполнил легко, и уже через день одновременно с сообщением о покушении на Рема, в хронике происшествий вышла крохотная заметка о пожаре, в котором сгорела семья из пяти человек. А вот с выполнением второго Карл Вольф намучился: знамя СС – то самое, легендарное, с которым Гитлер шел на полицию во время Мюнхенского путча, после стирки получилось безнадежно испорченным: мозги оказались въедливыми: они съели краску и повредили ткань. Пришлось Вольфу знамя тайком сжечь и заменить копией.
Фюрер, мой фюрер, данный мне Господом!
Спаси и сохрани мою жизнь!
Фюрер, мой фюрер, моя вера, мой свет!
Не покидай меня вовеки!
Бальдур фон Ширах
27 апреля 1945 года, перед тем как присесть на минутку за стол, чтобы выпить горячего чаю, пятнадцатилетний член Гитлерюгенда Мартин Грюнер, привычно произнес эту молитву, которую повторял перед завтраком и ужином каждый день своей коротенькой жизни. Его мать Герда Грюнер так привыкла к ней, что и сама затвердила это обращение не к самому Господу, а к тому, кто был ближе, лучше него! Поколения Грюнеров, аккуратно молившиеся этому Господу, ничего у него не вымолили, кроме нищеты, грязи, болезней, беспросветности. А ведь они работали, они всегда так много работали! Но вот пришел фюрер и открыл для них свет: в этой квартире, в которую они перебрались из своей прежней конуры, всегда было солнце, впервые она и муж узнали, что значит отдыхать, а их мальчикам не пришлось попробовать то, на чем их родители выросли, – голода. И что им было за дело до всяких там евреев и коммунистов, мешавших фюреру делать жизнь немцев легче и счастливее!
Потом началась война, началась как-то незаметно, необременительно. Герду война ударила только в сорок втором, когда под Сталинградом погиб муж. Стало хуже: пугали бомбежки, пришлось пойти работать – прачкой в бытовой комбинат, обслуживающий штаб верховного командования. И все из-за злобных русских и коварных англичан! Сын стал часто отлучаться из дому, а в последний месяц его и вовсе забрали в отряд самообороны, и он только изредка забегал домой переменить белье.
27 апреля Герда напоила его чаем, собрала чистые рубашки, и он ушел, взвалив на плечо тяжелый фаустпатрон. А вечером к ней пришли два офицера, велели быстро собраться и следовать за ними – в рейхсканцелярию, в ставку фюрера. Ей объяснили, что теперь там она будет делать свою работу – стирать белье, что эта честь оказана ей, как истинной арийке и вдове героя. Она немного растерялась: в соседней комнате спал второй сын, четырехлетний. Офицеров о нем, по-видимому, не предупредили. Узнав, они переглянулись: один выругался, но другой махнул рукой: «Ладно, забирайте с собой! Некогда!».
Медсестра лазарета рейхсканцелярии Лиз Линдехорст показала Герде, где ей жить и как выполнять свои обязанности. Целый день 28-го Герда стирала наверху, на кухне, где была горячая вода, а 29-го ей приказали бросить тут все и спуститься в бункер, чтобы работать там. Сына велели оставить наверху, но она в ужасе ухватилась за него, и эсэсовец, как и те двое, махнул рукой: «Ладно, некогда, забирайте!». Герда стала стирать внизу; ей отвели закуток в комнатке, где лежали раненые и куда была выведена труба, по которой все еще подавалась горячая вода, и Герда работала, стирала, не разгибая спины, ничего не видя, не слыша, только изредка справляясь у кого-нибудь о сыне, которого взяла к себе добрая фрау Геббельс. Мальчик сам иногда забегал к ней, часто вместе с младшей девочкой Геббельсов Хайди: дети садились на корточки, надували пузыри из падающей на пол мыльной пены и не хотели уходить, даже пробовали прятаться, когда их звали.
Герда стирала, стирала, и одна мысль сверлила ей мозг: «Когда же мы отсюда выберемся?». Особенно когда стены бункера начинали как-то странно подрагивать. Секретарша Кристиан пришла за чистыми рубашками и сказала, что русские танки на Вильгельмштрассе. «А когда же мы…» – начала Герда, но Кристиан ее оборвала: «Пока фюрер жив, мы останемся!» – «Вы что, не поняли, фрау, – бросил ей раненый эсэсовец с гангреной, – никуда вы отсюда не выберетесь. И мальчишка ваш – тоже».
30-го, около десяти утра, когда Герда все еще стирала, за ее спиной раздался топот; раненые приподнялись, все взгляды потянулись к двери. В лазарет вошел Гитлер. Минуту он стоял, обводя лица покрасневшими глазами; судорогой у него свело щеку, и он резко прижал к ней ладонь, точно дал себе пощечину. Потом кивнул всем и вышел. Кто-то зарыдал в голос; кто-то истерически расхохотался.
Ознакомительная версия.
