беззакония. Где ты, карающая Немезида? Отзовись на мольбы угнетённых! Не только обширная равнина, Педион, орошаемая медленным Кефиссом и родящая в избытке виноград и маслину, даже Диакрия, эта скудная горная часть Аттики, где земля не даёт достаточно сена для скота, не говоря уже о хлебе человеку, даже эти горные ущелья уже в руках ненасытных евпатридов. И им всего этого ещё мало: быстро добираются они и до Паралии, прибрежной полосы, где белеют скромные хижины отважных моряков и развешаны на столбах незамысловатые сети бедных рыбаков. Руки их протянуты во все стороны и хотят завладеть и царством Зевса, и обителью мрачного Аида, и необъятным простором голубых вод Посейдона...
Говоривший умолк, и голова его поникла на грудь. Видно было, что человек пережил много тяжёлого и, если привёл в пример обиду Хризолиса и судьбу Агриаса, то лишь оттого, что не хотел говорить о себе, о своих собственных свежих ранах, о своём позорном положении полной зависимости от алчного заимодавца-евпатрида, который в любую минуту мог продать в рабство этого гордого своей свободой гражданина.
— Да, ты прав, Филогнот, прав, тысячу раз прав! И вот оттого-то мы, лучшие и наиболее смелые из граждан, и примкнули к Килону и его сподвижникам при первом слове о желанной справедливости. Мы не можем и не хотим долее терпеть этот гнёт, этот позор, который хуже рабства. Если боги нас оставили, то мы и им объявим войну!
Так говорил молодой воин, и вся мужественная фигура его дышала в тот миг решимостью вызвать на смертный бой хотя бы самого бога войны — Ареса.
— Успокойся, юноша, и не кощунствуй. Да хранит нас от всякой напасти Афина-Паллада! — воскликнул Филогнот и быстрым движением привлёк говорившего к себе, как бы желая оградить его от незримых стрел незримого врага. — Да будут далеки такие мысли от главы твоей, дитя моё! Боги за нас, потому что мы стоим за правое дело. И, действительно, дал ли бы мегарский тиран [4] Феаген отряд наилучших воинов зятю своему Килону, этому благородному, бескорыстному другу угнетённых афинских граждан, если бы не был уверен в правоте его дела и в конечном успехе? Феаген силён и богат, но ссориться ему, тирану соседней Мегары, с Афинами не приходится: он мог бы, если бы не верил в победу зятя, лишиться и власти, и богатства, и родины. Значит, Килон может рассчитывать на конечный успех. Наконец, гляди, и сама Афина-Паллада того же мнения: ведь овладели же мы Акрополем. А сколько доблестных граждан города примкнуло к нам, горя теперь одним лишь желанием — поскорее сбросить постыдное иго ненасытных евпатридов!
— Ты забыл, Филогнот, — заметил кто-то из присутствующих, — что мы понесли и кровавые жертвы: убито более тридцати приверженцев Килона, поранено куда больше. Сам Килон получил удар ножом в руку и носит повязку.
— Стыдно отчаиваться, друзья, — продолжал Филогнот. — Надежда на богов и правота дела должны дать нам силы довести всё это до желанного конца. И я, и все мы верим в этот конец. Нам терять больше нечего: свободы нет у нас; значит, остаётся либо добыть её с мечом в руке, либо умереть за неё.
— Умереть придётся, быть может, и не в бою, товарищи, — промолвил высокий, уже пожилой воин, незаметно подошедший к группе разговаривавших из полосы густой тени, отбрасываемой высоким зданием храма. Гордая осанка и мужественное лицо его, обрамлённое уже седеющей волнистой бородой, невольно внушали к. нему уважение. Все расступились перед этим человеком, который с милой непринуждённостью опустился на одну из ступенек храма и прислонился спиной к колонне. Теперь, при свете костра, ярким пламенем озарявшего его, воин казался ещё величавее. Левая рука его висела на повязке. Это был сам Килон.
На минуту воцарившееся с его приходом молчание было прервано Филогнотом.
— Не бойся, Килон, мы и от голода умрём за тебя и за правое дело, если богам будет угодно это. Ещё раз скажу: лучше смерть, чем постыдное рабство.
— Клянусь памятью Тезея, я ожидал такой решимости от вас, друзья мои, — ответил Килон, и радостная улыбка скользнула по лицу его. — Но этого не будет. Запасов у нас, правда, немного, но на неделю всё же нам их хватит. Тем временем, быть может, архонты и их приверженцы одумаются и примут наши условия. Если, впрочем, нужно, я лично готов пожертвовать жизнью, лишь бы иметь уверенность, что над афинским народом воссияет солнце свободы.
— Да хранит нас громовержец Зевс от утраты нашего Килона! — одновременно воскликнули Филогнот и молодой Каллиник.
— Да хранят боги город Афины от подобного несчастия! Ведь на тебя, Килон, теперь вся надежда угнетённых геоморов и демиургов. Ты будешь вождём, законодателем и спасителем своего народа. Ты — евпатрид и человек богатый; тебе от нас ничего не нужно. Но ты жертвуешь собой для общего блага, и этого никогда не забудут благодарные жители Аттики. Слава Килону, вечная слава!
— Поистине, эта речь почтенного Филогнота мне сейчас приятнее венка, полученного на последних играх в Олимпии, когда я вышел победителем из борьбы. В подобных словах отрада вождя, потому что с такими пособниками, как ты, Филогнот, и все вы, друзья мои, дело наше должно и будет иметь успех. Недаром и дельфийский бог устами своей вещей жрицы предсказал мне удачу. Когда я в торжественной процессии по случаю годовщины своей победы на олимпийском стадионе, сопровождаемый вами и отрядом отборных мегарян, подходил к Акрополю, боги в лице сизокрылого орла, парившего над храмом Паллады, возвестили мне вторично удачу. И как бы в оправдание этой надежды нам не только удалось беспрепятственно овладеть Акрополем, но и число наших приверженцев по пути сюда значительно возросло. Народ начинает понимать своё положение. И где это видано, чтобы в свободном государстве творились такие беззакония? Ведь евпатриды и пуще всех Алкмеониды [5] пожрали уже всё, что только можно было пожрать. Геоморы разорены, закабалены в тягчайшее рабство, земля стонет под игом разбойничьей знати, передавшей её обработку в руки покупных рабов и заклеймившей её позорными закладными столбами; уже и ремесленники, и купцы,
