можно, — когда закончили обед, оценил Орешкин.
Заказав по чашке кофе, расплатились, дали официанту на чай, закурили и с интересом оглядели зал.
Народу в нём хватало. Советские офицеры различных родов войск, в том числе военные моряки, польские союзники и даже гражданские. Одни были с женщинами, другие без, все раскрасневшиеся и оживленные.
Веселье нарушило появление польского патруля: офицера в чине поручика и двух солдат в конфедератках [2] и с красными повязками на рукавах. Махнув музыкантам рукой (те прекратили играть), старший громко объявил о проверке документов. Несмотря на окончание войны в городе по ночам стреляли, действовал комендантский час и солдат поодиночке не увольняли. Бегло просмотрев документы у двух польских жовнежей с дамами за соседним столиком, патрульные подошли к Лосеву с товарищами.
— Предъявите ваши, — сказал на русском поручик. Был он среднего роста, угрюмый и с тяжелым взглядом. Все трое извлекли из нагрудных карманов гимнастерок и протянули удостоверения начальствующего состава РККА [3]. Сверив фото на них с лицами и полистав, поручик вернул документы Лосеву с Каламбетом, а последнее удостоверение задержал.
— Непорядок.
— В смысле? — удивленно поднял брови Орешкин.
— Судя по погонам, вы капитан, а в документе значится старший лейтенант.
— Месяц назад присвоили, не успел сменить.
— А ещё похожи на одного разыскиваемого, — процедил поляк. — Попрошу проехать в комендатуру.
— Слушайте, вы, — закипая гневом, поднялся со стула Лосев. — Это мой начальник штаба и никуда он не поедет, — отобрав удостоверение, вернул Орешкину.
— Цо?! — пошел пятнами по лицу поручик. — Забираю всех троих!
И стал расстегивать кобуру.
Не успел. Лосев сгреб поручика за плечи и выкинул в открытое окно.
— Матка боска! — донесся визг, за ним шлепок.
Один патрульный лапнул на груди НИШ [4].
— Не вздумай, — выхватили пистолеты Орешкин с Каламбетом.
Кругом наступила тишина.
Все трое покинув зал, быстро спустились по ступеням вниз и, прихватив в гардеробе фуражки, оказались на улице. Под окном прохожие поднимали с тротуара поручика. Голова у того болталась, кто-то звал врача.
Запрыгнули в «джип», взревел мотор. Развернувшись, покатили обратно.
— Вот суки, испортили обед, — пряча удостоверение в карман, сказал Орешкин.
— А ловко ты его комбат, — рассмеялся Каламбет. — Надолго запомнит.
Минут через двадцать, миновав центр, выехали на южную окраину.
В десятке километров от неё, в лесу рядом с озером, в брошенном эсэсовцами военном городке дислоцировался батальон. Его списочный состав составлял шестьсот человек, после штурма осталось триста двадцать пять. Остальные, искупив вину, погибли или лежали в госпиталях.
Часовой, подняв шлагбаум, козырнул. «Джип» вкатился на территорию и, описав дугу, остановился перед затененным соснами особняком с красной черепичной крышей. Внизу находился штаб, на втором этаже жили офицеры. Перед зданием серел плац, по сторонам располагалось несколько казарм, возле них слонялся, дымил махоркой и загорал на травке переменный состав. На спортивной площадке босяком гоняли мяч две команды.
Выйдя из машины, все трое зашли в штаб, дежурный доложил: «Товарищ майор! Происшествий в батальоне нет. Личный состав отдыхает».
— Добро, — кивнул Лосев. Поднялись на второй этаж.
— Может, искупнемся? — предложил Орешкин, когда шли коридором. — Вон как запылились. И чихнул.
— Не помешает, — толкнул одну из дверей комбат. — Встречаемся внизу.
Комната, которую занимал Николай, имела два окна и всю нужную для проживания мебель. При драпе оставили бывшие хозяева. Расстегнув ворот гимнастерки, Лосев определил на вешалку планшетку, взял с умывальника кусок мыла и, завернув в вафельное полотенце, направился обратно.
Вскоре, оставив позади казармы, они шли по лесной тропинке к недалекому озеру, блестевшему под июльским солнцем. В кронах деревьев щебетали птицы, на полянах золотились россыпи одуванчиков.
На зеленой травке у берега, в тени дуба сидел человек с коротким седым ежиком, в белой рубахе и галифе. Рядом на рогульках висел котелок (под ним сухой хворост), сбоку лежал вещмешок. В воде у зарослей камыша возились с бреднем ещё двое.
При виде подходивших офицеров человек в галифе хотел встать.
— Сидите, Андрей Иваныч, — махнул рукой комбат.
— Что? Решили сварить уху? — кивнул заместитель на напарников.
— Решили, — улыбнулся седоголовый.
— Хорошее дело, — одобрил Лосев, и все трое направились к песчаной косе неподалеку. Вода там лучше прогревалась.
Говоривший с ними в недалеком прошлом был подполковником, командиром артиллерийского дивизиона [5]. По пьяной лавочке повздорил с замполитом, тот обвинил комдива в нелюбви к Сталину. Доказывая обратное, всадил майору пулю в лоб, комиссара с почестями закопали. Родным ушло извещение «пал смертью храбрых». Виновного же, лишив звания и орденов, отправили в штрафбат. Теперь, как другие, оставшиеся в живых, ждал реабилитации.
На косе офицеры разделись, аккуратно сложили обмундирование (сверху пистолеты в кобурах) и, белея телами, с гоготом помчались в воду. Она была прозрачной, в меру холодной и приятно освежала.
Пока Каламбет с Орешкиным плескались у берега, Лосев саженками сплавал к другому берегу, метрах в ста. Там выбрел на глинистый откос, забрался на склонившуюся к озерной глади иву и сиганул головой вниз. Вынырнул почти на середине, так же резво замелькал руками обратно.
— Ну и здоров ты, командир, — оценил заместитель, а начштаба рассмеялся, — я уж подумал, утонул.
— Это вряд ли, — Лосев шевельнул мускулистыми плечами с пулевой отметиной на одном. Бок украшал второй шрам, от осколочного ранения.
Накупавшись и вымывшись с мылом, все трое улеглись на тёплый песок и замолчали. Солнце клонилось к закату, над водой мелькали стрижи, где-то в лесу вела счёт годам кукушка.
— Даже не верится, что кончилась война, — мечтательно глядя в небо, произнёс Орешкин. — Демобилизуют, вернусь к себе в Казань, закончу университет и стану преподавать историю. А вы? — повернул голову к товарищам.
— Я кадровый, — зевнул Каламбет. — Буду служить дальше.
— И я, — чуть помолчал Лосев. — Дома никто не ждет.
— Это как? — сделав удивленные глаза, приподнялся на локте Орешкин. — Совсем никто?
— Совсем, — вздохнул комбат. — Отец у меня был военный летчик, погиб в тридцать девятом на Халхин-Голе [6]. Мать через год вышла замуж и уехала в Ленинград. Умерла там во время
