— Не в этом дело, дон Мелитон, я это говорю лишь из предосторожности: ведь вас могут надуть, если решат, что эти часы для вас лично или для кого-нибудь вроде… Вы меня понимаете?
— Ну, конечно, понимаю.
— Послушайте, вы непременно должны втолковать этому Дюбуа, что часы для меня. Он меня знает и должен понять, что ему дорого обойдется…
— Если он продаст кошку за зайца, — продолжил дворецкий. — Конечно, ему дорого бы обошлось, если бы он, мошенник, так поступил. Мне это хорошо известно, да и ему не хуже.
— Я, правда, не считаю, что он мошенник, как вы говорите, но все же предостеречь не мешает…
— Солдата остеречь — в бою уберечь, — вновь перебил дворецкий, по-своему истолковывая мысль своей госпожи.
— Ах, да! Пусть положат часы в красивую коробочку, как для подарка, вы поняли?
— Еще бы! Как не понять!
— Хорошо, ступайте!
— Бегу.
— Вы всё запомнили? Золотые швейцарские часы с репетицией; повторяю — из тех, что часовщик Дюбуа недавно получил из Женевы. Живет он на улице лейтенанта Рея, возле аптеки Сан-Агустин.
— Да, да, сеньора донья Роса. Все запомнил, все держу в голове. Я мигом…
— Послушайте! Я дам и больше восемнадцати унций, но только мне нужны самые лучшие часы с репетицией, настоящие женевские, сколько бы за них ни запросили. Коли понадобятся еще деньги, приходите за ними.
— Приказ сеньоры доньи Росы будет выполнен в точности.
— Да, вот еще! Ревентос! Ревентос! Вернитесь! Самое-то главное я и забыла: скажите, чтобы на внутренней стороне крышки написали: «Л. Г. С., 24 окт. 1830 г.». Не забудьте!
Спустя час с небольшим дворецкий вернулся и вручил донье Росе квадратный сафьяновый футлярчик с золотой каемкой. Разумеется, наша сеньора ждала его с нетерпением; она взяла футляр, открыла его, поглядела на часы с какой-то детской радостью, встала с места и направилась в комнату сына, не обращая никакого внимания на дворецкого; все это заняло не больше минуты — во всяком случае, не больше времени, чем нам понадобилось на то, чтобы описать эту забавную сцену.
Леонардо, со своей стороны, был твердо уверен, что еще в тот же день до захода солнца новые часы, лежа в кармашке панталон, украсят его костюм. С этой целью он разложил свое платье на диване перед кроватью, а сам спокойно улегся в постель, решив поспать и восстановить силы, подорванные усталостью и бессонной ночью. Он только-только задремал, как послышался звук мелких шажков и шорох женского платья, который утвердил юношу в его надеждах. Это была мать. Леонардо притворился спящим и увидел, как она тихонько подошла к дивану, взяла панталоны и вложила в их маленький передний кармашек что-то круглое и блестящее, подвешенное на шелковой в розовых и голубых разводах ленте; лента была шириною в один, а длиною в добрых шесть дюймов, и концы ее скреплялись золотой пряжкой. Расплывшись от удовольствия в улыбке, баловень поспешил закрыть глаза — пусть мать уйдет с сознанием того, что приготовила сюрприз.
Положив обратно панталоны Леонардо на диван так, чтобы лента от часов была видна, донья Роса быстро опустила во внутренний карман жилета две оставшиеся от покупки золотые монеты. На минуту ей показалось, что сын пошевелился в постели. Она вздрогнула, словно ее застали на месте преступления. И тут будто яркая вспышка света проникла в сознание любящей матери: отчетливо вспомнив слова мужа во время утреннего разговора, сеньора почувствовала своего рода раскаяние. Какой-то внутренний голос говорил ей, что если даже она и не совершает сейчас зла, то, проявляя ласковую и нежную заботу о Леонардо, она не приносит ему и настоящего добра, ибо он этих чувств не заслужил и возникли они безотчетно, как некий безудержный порыв, в ее любящем материнском сердце.
Подумывая о том, не придержать ли этот подарок до более подходящего случая, вызвав тем самым огорчение и недовольство сына, донья Роса внезапно застыла в немом восхищении. Для бедной матери это был решающий миг: бросив взгляд на постель, она увидела обнаженного по пояс Леонардо; локти его лежали на подушке, красивая голова юноши покоилась на ладонях; открытая высокая грудь поднималась при вдохе и опускалась при выдохе, словно набегающая волна; ноздри раздувались, рот был полуоткрыт, давая свободный доступ воздуху. Лицо сына, побледневшее от сна и пережитых за день волнений, но вместе с тем дышавшее здоровьем и силой, вызвало у доньи Росы прилив гордости, который овладел всем ее существом, мгновенно и решительно нарушив прежний ход ее мыслей.
— Бедняжка! — еле слышно промолвила она. — Почему я должна обречь его на лишения теперь, когда он достиг того возраста, который создан для радости и услад? Радуйся, родной, и наслаждайся, пока ты здоров и молод, ибо и для тебя, как это было со всеми нами, еще настанут дни горестей и скорби. Пресвятая дева, в которую я так верю и на которую возлагаю все мои надежды, не может не внять моим мольбам. Да защитит и оградит она тебя от всех земных невзгод! Да сохранит тебя господь, любимое дитя мое!
Донья Роса сложила губы, словно для поцелуя, и вышла из комнаты так же неслышно, как вошла.
Tarde venientibus ossa.
(Опоздавшим на пиршество — кости.)
Мы вынуждены ненадолго расстаться с нашими героями и заняться другими действующими лицами этой правдивой истории, которые играют здесь менее важную роль, но отнюдь не потому, что они сами по себе фигуры незначительные. Мы говорим сейчас о знаменитом кларнетисте Хосе Долорес Пимьенте.
Чтобы увидеть, как он сидит по-турецки с иглой в руке вместе с другими подмастерьями на низком дощатом настиле и обметывает темно-зеленый суконный сюртук, у которого пока еще отсутствуют и рукава и полы, нам придется зайти в портновскую мастерскую маэстро Урибе на улице Муралья через ту дверь, что ближе к улице Вильегас, — там еще есть по соседству галантерейная лавка «Под солнцем».
Портновская мастерская представляла собой квадратную комнату с тремя входами; один из них был самой обыкновенной широкой и высокой дверью, а два других представляли собою окна, с которых сняли решетки. Под окнами вдоль стены стоял длинный и узкий стол, на котором были разложены куски тика, пике, арабского полотна, легкой бумажной ткани, называемой кокильо, атласа и тонкого сукна. Все это, свернутое в штуки, было сложено на одном конце стола, а на противоположном лежали два полотнища маопской ткани, на которых серым мелком была расчерчена выкройка мужских панталон.
За другим столом, или прилавком, стоял сам Урибе, модный в ту пору мастер, у которого одевалась вся элегантная молодежь Гаваны. Он был без куртки, в белом переднике, завязанном на поясе; в правой руке у него были ножницы, а на шее висела сложенная вдвое бумажная лента с отверстиями, проколотыми на равном расстоянии одно от другого; ею мастер пользовался для снятия мерки. Даже и не желая этого, нельзя было не заметить, что портной обязан своим появлением на свет смешению черной и белой рас. Был он высок ростом, худощав, широкоскул, с непропорционально длинными руками; нос у него был приплюснутый, глаза навыкате, рот невелик, и в нем едва умещались широкие, кривые и редкие зубы. Толстые губы отливали синевой, а цвет лица напоминал светлую медь. Урибе носил короткие, как у священников, бакенбарды, редкие и вьющиеся; волосы у него тоже вились, но были несколько гуще бакенбард и торчали кверху вихрами, придавая его голове тот же вид, который приписывается в мифологии Медузе — Горгоне.
Будучи портным, задававшим тон моде, Урибе носил нанковые в обтяжку панталоны, которые сужались в нижней части и у которых не было ни обязательных в ту пору кожаных штрипок, ни клапанов. Вместо обычных в те времена остроносых туфель он носил мягкие шлепанцы из кордовской кожи, которые выставляли напоказ отнюдь не маленькие и далеко не изящные ноги, ибо на больших пальцах чрезмерно выдавались подагрические шишки, а подъем был еле заметен. Но если внешность Урибе мало говорила в его пользу, то он, несомненно, выделялся среди всех портных своей отменной любезностью, чрезвычайной обходительностью и, уж конечно, был превосходным закройщиком. Женат маэстро был на такой же смуглой, как и он сам, мулатке, высокой, толстой и развязной женщине, которая предпочитала, по крайней мере дома, ходить без чулок в атласных шлепанцах и обнажать спину и покатые лоснящиеся плечи больше, чем то допускалось правилами приличия.
Стоял один из последних дней октября; было уже далеко за полдень. По узкой улице Муралья — пожалуй, самой оживленной во всем городе, ибо она находится в центре и на ней расположены всевозможные лавки, — катились в обе стороны экипажи, тележки и повозки.
Внутри домов, открытых любому ветру, стоял непрерывный гул от стука колес и топота копыт по мостовой. Нередко экипажи сталкивались друг с другом и надолго загромождали проезд. В подобных случаях грохот экипажей сменялся криками и проклятиями возниц и кучеров, нимало не стеснявшихся присутствием дам. Пешеходу, если он не хотел быть растоптанным лошадьми или прижатым к стене дома торчащими ступицами колес, приходилось укрываться в лавках, ожидая, пока не освободится дорога.
