— Молодой был, глупый, матушке угодить хотел, ан не сложилось, — отозвался он. — Десять лет вроде вместе, а всё порознь...
— Что ж, она теперь инокиня Елена, пусть так и будет. Алёшке уже восемнадцать, того и гляди, надобно принцессу подыскивать, а ты всё бобыль бобылём.
— Скажу тебе, так встрепенёшься, — серьёзно поглядел на сестру Пётр. — Ежели уж жениться, то лишь на ней, Катеринушке. А она рода подлого, не царского, вот и думаю...
— А что тебе род? Лопухины родовитые, а что вышло?
— Советуешь?
Пётр как будто напряжённо ждал ответа сестры.
— А ты так поступи, как сердце подскажет, — улыбнулась Наталья. — Коли любовь это, так пусть и будет. А люди поговорят-поговорят да и забудут...
Он сидел опустив голову, и, может, только теперь впервые зародилась у него мысль о женитьбе на Катерине. Вспомнились её крепкие широкие, как у крестьянки, ладони, как гладила ими его по голове и шептала какие-то слова, и он чувствовал, что ему покойно, хорошо, вспомнилась её пышная грудь, которая служила ему мягкой подушкой в самые сокровенные минуты. Ни одна из метресок, которых у него перебывало множество, не давала ему таких минут не только страсти, но и полного, абсолютного отдохновения.
И самое главное — никогда и ни в чём она не упрекала его. Вспомнились почти забытые ссоры с Евдокией, когда один лишь взгляд на другую женщину вызывал у неё потоки слёз, скорбных слов и попрёков. Никогда не позволяла себе Катерина упрекать его в чём-то. Другие пытались привязать, говорили всякие слова. Она только расспрашивала, хорошо ли ему было с другой, как она ему понравилась, и всё неизменно кончалось тем, что он признавался:
— Всё равно, Катеринушка, лучше тебя нету никого...
Впрочем, кто может постичь тайники сердца, кто может постичь извивы судьбы? Планируешь одно, а выходит всё не так.
Но он не привык долго раздумывать, рассуждать на такие отвлечённые, как ему казалось, темы. Что есть, то есть, надо лишь толкать и толкать Россию к морю, на просторы океанские.
— Алёшеньку не проведаешь? — осторожно спросила Наталья.
Он вскинул на неё глаза. Знала, что не любит он своего старшего, не может равнодушно, без ненависти видеть его лицо, такое длинное, что казалось лицом старца, хоть и было ему всего восемнадцать, не может без закипающей в груди злобы видеть эти ранние залысины, эти тонкие губы. «И в кого выдался?» — всегда с привычной злостью думал Пётр. Длинный, тонкий, как камышинка, вот-вот переломится, грудь впалая, живота будто и нет, прилип к спине, ноги и руки тонюсенькие, и сам весь такой, словно ветром его качает. Смотрел на него и видел, что и он был бы такой же, если бы не ремесло, да плотничные забавы, да кузница. Сам Пётр мог скатать в трубку серебряную тарелку, руки его всегда были в мозолях и шелушились от работы.
А этот вырос слабосильным, болезненным: чуть ветер подует, он уж и в постель. Как хотел Пётр приучить его к трудам государственным, как направлял то в Померанию снабжать армию провиантом, то в губернии собирать рекрутов! Везде одни неудачи. И отговорки — ослабел, заболел. То ли трусость вековечная, то ли лень застарелая московская, то ли десять лет при матери так и не дали ему никакой закалки.
Вспомнилось, как приехал Алексей из-за границы, где учился навигации, фортификации, и Пётр сам захотел проверить его знания. Велел принести чертежи. Едва вышел из кабинета отца, умудрился Алексей прострелить себе ладонь, лишь бы не отвечать перед батюшкой, чему научился за несколько лет пребывания за границей.
Нет, не любил своего первенца Пётр, не скрывал своего к нему отношения и исподволь старался убедить сына уйти в монастырь — уж больно склонен был Алёша к попам и монахам. И ему бы, царю, развязал руки: сколько ни просил исправиться, взяться за дело, стать помощником отцу, ни к чему все его цидулки не привели. Алексей то отсиживался где-нибудь на богомолье, то прятался под крыло Натальи, зная, как любит Пётр свою сестру, а его тётку.
Наталья жалела Алексея, но и сама не ведала, как примирить жестокую придирчивость отца и извечную лень и неспособность сына.
— Нет, не пойду, — решил Пётр. — Пусть, как станет на ноги, напишет, чем собирается заняться. А ты поразузнай, где какие невесты на примете, оженим, может, остепенится, возьмётся за работу.
Только и всего, что сказал отец о сыне, а ведь не видел его, верно, года два. Переписывались они, и только. И видеть его Пётр не хотел.
Когда Пётр уже ускакал в своём стареньком, продутом всеми ветрами возке, Наталья наведалась на половину Алексея. Застала его стоящим на коленях перед образом, шепчущим молитву и усердно крестящимся.
Он повернул длинное старообразное лицо к тётке и одними губами едва слышно спросил:
— Уехал батюшка?
Она кивнула головой.
— Слава тебе, Господи, — перекрестился Алексей, и как будто и не бывало его болезни.
Вскочил на ноги, кликнул камердинера, велел подавать чаю. Ещё немного вроде бы показал, что болен, вытер испарину на высоком покатом лбу, но глаза уже заискрились смехом и весельем.
«Господи, — подумала Наталья, — и как же они ненавидят друг друга — отец и сын!»
Видно, от нелюбимой женщины, думалось ей, и дети не любы, так и напоминают о той, что встала поперёк горла.
И вспомнила, как играл Пётр с младшенькой, Анной, дочкой Катерины, как разбирал чёрные волосики и приносил куклы немецкие. Алёшеньке подарков никогда не дарил...
И поджала губы. Не кончится добром эта распря, всё-таки старший сын — наследник престола, и его потомству суждено сидеть на столе царском.
Ужаснулась одной мысли, что Пётр может и лишить Алёшу трона — недаром так взъярился на него.
И снова с жалостью и смешанным чувством удивления и страха взглянула на старообразное лицо восемнадцатилетнего царевича. Какую судьбу заставит прожить его отец, бесконечно сильный и торопливый, быстрый в решениях и казнях? Отрубить голову было для Петра всё равно что бросить в землю зерно — никакой грусти по этому поводу не испытывал. Но и то сказать, сколько же ему пришлось пережить, пока слово его не стало единственным законом для всей России.
И вновь наблюдала она, как гулко тянет с блюдца горячий чай её молодой воспитанник, как осторожно отламывает кусочек сухаря и кладёт в широкий, уже кое-где лишившийся зубов рот...
А Пётр уже мчался в Германию и Польшу. Теперь, когда шведской армии больше не существовало, надо было закрепить успехи Полтавской битвы.
Сам царь встретился с саксонским курфюрстом Августом, простил ему предательский мир, вернул своё благоволение и приготовился вновь посадить его на польский престол вместо Станислава Лещинского, которого принудил взять польский трон Карл XII.
Но, как всегда, переговоры затягивались.
Каждый день ждал Пётр вестей с юга, каждый день с замиранием сердца встречал каждую депешу. Пока что Пётр Андреевич Толстой успокаивал его — турки не очень-то поддавались уговорам Карла, хотя тот, обманывая их, уверял, что его пятидесятитысячная армия только и ждёт начала войны, чтобы выступить против Петра. А если и на юге начнутся военные действия, русскому царю несдобровать: на два фронта он не сможет действовать успешно.
Но пока всё было тихо. Полтавская победа заставила и Порту задуматься. Сильный противник в лице России был ей, конечно, не нужен, а разбив армию Карла, Россия стала в глазах турок страшной силой.
Мир ещё не был заключён, но могущество Швеции было сломлено. Все успехи Карла потеряли своё значение. Снова королём польским стал Август, курфюрст саксонский, Станислав Лещинский вынужден был бежать из родной страны. Союз с Августом и прусским королём был для Петра словно весть свыше. Даже Дания, сломленная ранее войсками Карла, теперь обязалась нападать на Швецию с моря и суши.
К 1710 году Россия завоевала Выборг и Кексгольм, закончилось покорение Карелии. Рига, Пернов, Аренсбург, Ревель сдавались поочерёдно под атаками армий Петра. Теперь уже вся Лифляндия и Эстляндия были под пятой России, одна лишь Курляндия ещё сохраняла свою самостоятельность, но Пётр поспешил усилить своё влияние здесь брачным договором.
Анна, дочь царя Ивана, вошла уже в возраст девушки, и Пётр не замедлил пристроить её, имея в виду свои политические цели. Несколько месяцев шли переговоры о свадьбе Анны и Фридриха-Вильгельма Курляндского, и в начале десятого года эта свадьба состоялась.
И как же пировал Пётр на этой свадьбе! Его планы претворялись в жизнь, он становился одним из самых могущественных и влиятельных государей Северной Европы.
Плакала Анна, племянница Петра, увидев своего будущего мужа: уж слишком жидок и тонок он был, любил вино и ни о чём не думал.
Умоляла Анна своего благословенного дядюшку не отправлять её в Курляндию, понимала, сколь нелегка будет её жизнь. Но Пётр не обратил внимания на охи и стоны Анны.
