Молодой человек умолк.
— Добро, добро, Симеон, — дружески ответил ему Бахачек, — можешь приходить завтра завтракать и обедать и ужинать. Ты давно у нас не был.
— Я прихожу, когда бог велит.
— Молодец, правильно поступаешь, — одобрил его слова Бахачек, изо всех сил стараясь сдержать улыбку. — А хорошо ли ты несешь службу, порученную тебе богом?
— Я стараюсь разбудить уснувшее сознание грешников, и господь бог каждый день записывает деяния мои. Если бы я молчал, камни бы стали взывать. И, если голос мой ослабеет, бог пошлет мне с ангелом трубу, звук которой уничтожил стены Иерихона.
Есениус слушал юродивого со смешанным чувством. Сострадание, которое испытывает каждый порядочный человек при встрече с людьми несчастными и убогими, постепенно уступало в нем профессиональному чувству. Симеон начинал интересовать его как больной.
Есениус обратился к Бахачеку с просьбой узнать у Симеона, правда ли, что мастер Прокоп якобы извлек камень из его головы.
Симеон охотно рассказал эту историю, придав ей, однако, другой смысл.
— Итак, я жил во грехах. Много их у меня было, я давили они мне душу, словно камни. И возвестил тогда господь бог, что пора взяться за ум и исправиться. Но я не услышал его голоса я продолжал грешить. И отец небесный наказал меня, вложил в мою голову камень. И камень этот заставил меня почувствовать всю тяжесть моих грехов. И все же бог не захотел, чтоб с этим грузом я ходил до самой смерти. Это было лишь предостережение. И послал он ко мне мастера Прокопа, который вывел меня на путь спасения. Прокоп избавил меня от камня в голове, а бог от грехов. И открыл мне бог глаза, и понял я, что все это было лишь испытанием. Выдержал я это испытание, и господь бог сделал меня своим посланцем.
Рассказывая эту историю, Симеон сохранял полную серьезность. Он так уверовал в свое назначение, что слушатели не могли его разубедить. Да они и не пытались — все равно ничего бы не вышло.
Бахачек без улыбки спросил:
— А нам ты не принес какой-нибудь вести?
— Вам нет, — ответил Симеон все так же серьезно, не замечая скрытой ирония в голосе Бахачека. — Вам-то нет, а вот этому доктору принес, — продолжал Симеон, указывая выразительным жестом на Есениуса.
— Что за весть? Надеюсь, ты можешь сообщить ее при нас?
— Обуял его смертный грех гордыни. Уподобился он падшим ангелам, которые возомнили себя равными создателю своему и отказали ему в послушании. И захотел он проникнуть в тайну, сокрытую богом от взора человеческого. Есть у него еще время раскаяться в грехах своих и стать праведным. Вяжу его насквозь, и душа его, словно книга, раскрыта передо мной. Но он, если вскроет тело мое, ничего не найдет в нем, ибо слеп есть. Взгляд его затуманила гордыня. Пойдет он, слепой, путями-дорогами, а услышит голос, который заманит его на край пропасти.
Симеон нахлобучил шапку и с достоинством вышел.
После его ухода в комнате воцарилось неловкое молчание.
Есениус не понял Симеона я вопросительно смотрел на Бахачека, ожидая, что тот переведет ему слова юродивого.
— Пустое, — махнул рукой Бахачек и громко рассмеялся. — Бог его знает, откуда он все это берет. Вычитает что-нибудь в Библии, подхватит у проповедников, да и сам придумает, недаром отец у него слыл грамотеем. Потом в голове у него все перемешается, и такую чепуху он городит, что ничего понять нельзя. Вроде того, что вы сейчас услышали.
Но Есениуса не удовлетворил ответ Бахачека, и тот вынужден был перевести ему все.
— Хорошо, что я не суеверен, — засмеялся Есениус. — Но теперь я уже не удивляюсь, что люди побаиваются Симеона и уверены, что он ясновидец. Он говорит так убежденно, что простой человек волей-неволей поверит его прорицаниям. Лишь бы это к нему не относилось. Люди ведь не любят слушать неприятные для себя вещи. Даже тогда, когда их говорит юродивый.
Есениус извинился и поднялся. Слуга проводил его в ректорские покои.
Когда Есениус ушел, Бахачек спросил у Кеплера:
— Как вам нравится наш доктор?
— Странный он человек, — задумчиво ответил Кеплер. — Но что-то влечет меня к нему. И все же я не могу сказать, что он близок мне по своему характеру. Наоборот, в нем есть нечто такое, что, как мне кажется, разгадал Симеон. Не смейтесь, вы ведь знаете, что говорят о словах юродивого.
— Что они сама истина, — докончил Бахачек мысль Кеплера.
— Совершенно верно. Ведь юродивый правильно подметил основную черту в характере Есениуса.
— Гордость?
— Он назвал это гордыней, то есть не столько гордостью, сколько честолюбием. Чудовищным честолюбием, которое бушует, словно огонь, и требует быстрого успеха.
— Каждый из нас мечтает об успехе в жизни, — заметил Бахачек.
И Кеплер почувствовал в этих словах не только попытку оправдать Есениуса, но и упрек в свой адрес. В тоне, каким Бахачек произнес свою фразу, слышался вопрос: «А разве вы не мечтаете об успехе?»
— Конечно, все мы мечтаем об успехе, — согласился Кеплер, — но он мечтает о быстром успехе. А это разные вещи.
Бахачек сидел, удобно расположившись в большом деревянном кресле, растирая свои пухлые короткие пальцы. Профессор думал о том, что хорошо бы посоветоваться с Есениусом, не знает ли тот какое-нибудь подходящее лекарство от ломоты в суставах.
— Я думаю, он имеет все основания надеяться на быстрый успех. Уже одно публичное анатомирование…
— А скажите, что, по-вашему, заставило его взяться за это анатомирование: слава академии или собственная слава? — спросил Кеплер.
Бахачек чувствовал, что голова у Кеплера работает так же правильно и точно, как работают хорошие часы; не так-то легко противостоять логике его выводов.
— Вероятно, и то и другое, — ответил Бахачек. — В конце концов, ведь он не извлек из этого никакой материальной выгоды. Возможно, вы и правы, но мне этот человек чем-то очень нравятся.
— Мне тоже, — поспешил согласиться Кеплер. — Поэтому-то я и хочу все знать о нем. Когда испытываешь сердечное расположение к человеку, всегда хочется как следует его узнать, оценить по достоинству, проверить свое мнение о нем у других людей, чтобы впоследствии не испытывать чувства разочарования. Не хочется отдавать свою дружбу недостойному. Есениус заслуживает того, чтобы мы раскрыли перед ним свое сердце, но… Надеюсь, нам еще представится случай поговорить с ним об этом откровенно. Разумеется, не сейчас, а потом, когда мы лучше его узнаем. А теперь, поскольку уже совсем стемнело, мне, пожалуй, пора идти на башню и приготовить все для наблюдения звезд. Пойдемте, ночь будет чудесная.
— Я согласен идти, но при двух условиях. Во-первых, мы должны дождаться Есениуса, а во-вторых, хорошо было бы подкрепиться, а то пиво быстро выветрится…
Есениус стремился осмотреть свою новую квартиру. Он знал, что коллегия находится где-то на Вифлеемской площади.
С ректором они договорились, что на другой день его проводит туда пробст[21] коллегии профессор Жабониус. Встретиться условились в Главной коллегии, у Бахачека. Бахачек отправился вместе с ними. По дороге он горячо расхваливал новую квартиру Есениуса.
— Вы получаете прекрасное жилье: две комнаты, кухня, прихожая, кладовая. Что и говорить — господские хоромы! Ах, как бы я хотел посмотреть на вашу жену и на ее радость, когда она прилетит в новое гнездышко!
Есениуса неприятно удивило, что Бахачек упомянул только о двух комнатах. Этого мало. Однако доктор надеялся, что комнаты будут достаточно большие и светлые.
Вскоре они пришли на Вифлеемскую площадь и миновали ворота Лоудовой коллегии, расположенной рядом с Вифлеемской часовней.
— И до храма Христа отсюда недалеко, — говорил Бахачек, продолжая превозносить достоинства новой квартиры. — У вас будут такие же удобства, как у основателя часовни Кржижа, которому принадлежит дом по соседству, — сейчас там Назаретская коллегия. Кржиж распорядился построить крытую галерею от своего дома до часовни.
— Я не так ленив, — улыбнулся Есениус.
Студенты, слонявшиеся возле коллегии, приветствовали профессоров на латинском языке. Они внимательно рассматривали Есениуса.
Жабониус ввел гостей в просторный и безлюдный двор. В центре двора находился крытый колодец, от которого через весь двор ручейком текла вода. В конце двора высилась куча навоза, запах которого ударил им в нос, едва они вошли в ворота.
— Здесь, — произнес Жабониус и открыл низкую дверь в стене.
Он вошел первым, за ним проследовали Есениус и Бахачек.
Двери были настолько низкими, что Есениусу пришлось нагнуться, чтобы не удариться головой о притолоку. Они вошли в небольшую прихожую, каменный пол которой находился на одном уровне с землей. За прихожей была кухня с открытым очагом. От прихожей ее отделяла толстая стена с полукруглым проемом без двери.
